Книга Растревоженный эфир - Ирвин Шоу

— О, Доминик, — подал голос Вик, — какой ты у нас, однако, мрачный!

— Отнюдь, — возразил Барбанте. — На спектакле я смеялся не меньше других. Это одна из причин, по которым я пишу только сценарии-однодневки для радиопередач. На другое, обреченное на более долгую жизнь, меня не хватает. Не готов. Я слишком легко порхаю по жизни. Отчаяние не мучит меня, а что-либо постоянное можно создать, лишь испытав отчаяние. Что-либо постоянное может родиться только из боли, страданий, ненависти, насилия, подозрительности, безнадежности. Только дичь может достоверно изложить подробности охоты, а я слишком скромен, чтобы возложить на себя столь многотрудную задачу.

— Как отец, — Арчер постарался говорить легко и непринужденно, — я не могу сидеть за этим столом и позволять моей дочери слушать эту черную ересь, не высказавшись в защиту другой стороны. — Джейн, очень серьезная, повернулась к нему. Арчер заметил, что и Нэнси, и Китти, наоборот, не придали дискуссии ни малейшего значения, посчитав, что идет обычная пикировка, к которой так тяготеют чуть подвыпившие мужчины. — Идея комедии проистекает совсем не из отчаяния. В ее основе другое — предположение о том, что люди по сути своей хорошие, во всяком случае некоторые люди, что они хотят творить добро в отношении своих близких, что за годы своего развития они могут отойти от философии джунглей, в которой есть место только двум понятиям — победителю и побежденному, что фактически они уже отошли…

Барбанте покивал.

— Я знал, что ты обязательно скажешь что-то эдакое, Клем. Слова эти делают честь твоему сердцу, но не уму и наблюдательности. Оглянись, Клем… Можешь ты честно сказать, что в своем развитии мы поднялись над эпохой фараонов или, скажем, первобытно-общинного строя?

— Да.

— Когда мы посылаем тысячу самолетов, чтобы сбросить бомбы на женщин и детей, чем мы лучше воина, который нападает на соседнюю деревню, чтобы добыть себе жену? — спросил Барбанте и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Когда мы сбрасываем атомную бомбу и мгновенно убиваем сотню тысяч человек, чем мы лучше, скажем, ацтекских жрецов, которые приносили своим богам человеческие жертвы и прямо на алтарях перерезали им горло и вырывали сердца? А эти высокоцивилизованные немцы, которые сожгли в крематориях миллионы людей, чем они лучше своих предков с рогатыми шлемами, которые подстерегали друг друга на лесных тропах? А что ты скажешь о русских с их камерами пыток, сибирскими концентрационными лагерями и трудовыми армиями? Чем они лучше арабских работорговцев, которые поставляли одиннадцатилетних евнухов на рынки Константинополя? Где эти хорошие люди, о которых ты говорил? На каком континенте они живут? Или тебе представляется, что они творят добро, когда бросают бомбу в соседа или сжигают его в печи? Или доброта — это качество, которое существует само по себе, в чистом виде, без необходимости проявлять себя в конкретных действиях? Или мы лучше обитателей джунглей уже тем, что убиваем на расстоянии, анонимно, с высоты тридцати тысяч футов, руководствуясь государственным приказом, а не зубами и когтями? Или мы менее кровожадны, потому что убиваем с использованием последних достижений научно-технического прогресса, а потому находимся далеко от своих жертв и не слышим их предсмертных криков? Или святости в нас больше оттого, что мы предлагаем живые жертвы не каменному идолу, а государству? Или мы притворяемся, что не чувствуем наслаждения охотника, когда читаем в газетах, что наши доблестные вооруженные силы днем раньше уничтожили десять тысяч солдат противника?

Барбанте продолжал мило улыбаться, и Арчер понял, что речь эту он произносил многократно в различных компаниях, вновь и вновь шокируя своих слушателей.

— Нет, я не верю, — заявил Барбанте, — что мы стали хуже. Мы такие же. Те же самые человеческие существа, какими и были, со всеми нашими самолетами, автомобилями и электронными трубками. Мы убиваем, потому что находим в этом удовольствие. Мы мстительные, хитрые, склонные к насилию, и нам нравится вкус крови, слизываем мы ее с каменного ножа или с первой полосы последнего выпуска «Нью-Йорк дейли ньюс». Если бы меня попросили охарактеризовать отношение к человечеству как можно более кратко, я бы написал: «Остерегайтесь нас».

— Остерегайтесь. Остерегайтесь, — подал голос Брюс и поднялся с совершенно остекленевшими глазами и пылающим лицом. Он выпил слишком много шампанского, и ему пришлось схватиться за спинку стула, чтобы его не повело в сторону. — Остерегайтесь. Он прав. Мне он не нравится, но он прав. — Юноша повернулся к Джейн. — Ты ужасная, — изрек он, словно монолог Барбанте позволил ему по-новому взглянуть на сидящих рядом. — Ты ужасная девушка.

Джейн в недоумении вскинула на него глаза, а потом рассмеялась:

— Забавный ты парень, Брюс. Шел бы ты лучше домой.

Брюс с трудом поклонился.

— Дичь и охотник! — громко выкрикнул он. — Победитель и жертва. — Он вновь поклонился, теперь его поклон уже предназначался сидящим за столом. — Откуда я мог знать, что мне следовало явиться с цветами? — Он покачал головой медленно и печально. — Я забавный парень. Мне лучше пойти домой. Премного вам благодарен. Премного благодарен всем и каждому.

На негнущихся ногах, держась неестественно прямо, Брюс пересек переполненный ресторан, унося с собой душевную боль и одиночество. Арчер проводил юношу взглядом. С одной стороны, он жалел парня, с другой — не мог не улыбнуться. Джейн должна пойти за ним и пожелать ему спокойной ночи, подумал Арчер и посмотрел на дочь. Она на Брюса даже не взглянула. Джейн вновь не отрывала глаз от Барбанте, лицо ее стало более жестким, страстным и женским, чем часом раньше, когда она входила в зал. Арчер понял, что с помощью своей речи Барбанте полностью завладел вниманием Джейн, возможно, потому, что произнес эту речь в ее присутствии, а возможно, потому, что обставил все так, словно адресовалась эта речь исключительно ей. Джейн это льстило, она ощутила себя взрослой. А может быть, она почувствовала в сладкоголосом нигилизме Барбанте порочную страстность и необузданную жестокость, которые разбудили некие силы, доселе дремавшие в ее спокойной, размеренной, защищенной от внешних напастей жизни. Лицо дочери Арчеру определенно не нравилось.

— Клемент, дорогой, — Китти повернулась к мужу, — я думаю, Брюс подал здравую мысль. Нам пора домой. Я ужасно устала…

— Да, — поддержал ее Вик, — мне тоже пора домой. Сразу же погружусь в отчаяние, чтобы с утра начать писать «Братьев Карамазовых».

Все рассмеялись. Джейн допила шампанское, Барбанте настоял на том, что он заплатит по счету, Арчер помог Китти надеть шубу. Когда они вышли на улицу, по которой гулял холодный ветер, Джейн посмотрела на звезды, едва проглядывающие сквозь мерцание огней большого города, и широко раскинула руки.

— Я не могу. Не могу в такой вечер поехать домой и лечь спать.

— Незачем и пытаться. — Барбанте взглянул на часы. — Еще рано. Открыто все, кроме музеев. Почему бы нам всем не продолжить?

— Я не могу, — ответил Вик. — Спасибо за предложение, но я — пас. Мои сыновья каждое утро будят меня в половине седьмого. Пошли, Нэнси. — Он взял жену под руку. — Старикам пора на покой. Ночные гулянки — это для молодых.