Книга Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

– Она… отказала вам?

– Нет, наоборот – вроде как. Я рассматривал рисунки, что ты мне дал. Когда я вошел в опочивальню, она откинула одеяло. Потом подняла ночную рубашку… выше бедер. – Герцог нахмурился, вспоминая неприятное зрелище. – И так вот и лежала. Руки разбросала крестом, колени сжала. Она повиновалась… Боже мой, она повиновалась бы моей воле.

– Но ваша воля…

– Она…

– Увяла?

– Как цветок.

Теперь хмурились мы оба. Девственница, неприкосновенная в своей чистоте, кукла в распоряжении кукловода, она не сопротивлялась и не ободряла: какой мужчина смог бы исполнить свой супружеский долг в такой ситуации? И верный, изобретательный Томмазо Грилли был бессилен помочь своему господину в разрешении этой интимной дилеммы. После нескольких подкрепляющих бокалов рейнского я описал, как сокровенность Души может вписать себя в книгу Тела.

– Желание может прийти со временем, вслед за любовью, – сказал я. – Это ведь разновидность нежности.

Альбрехт Рудольфус прогрессировал: от отчаяния – к злости, от злости – к мрачной решимости. Он ушел после целого часа моих сердцеедских советов (Моих советов! Советов человека, которого никто никогда не любил!), твердо пообещав добиться своего.

Шпионы вернулись ко мне на рассвете. Они рассказали, что герцог не вернулся к своей невесте. Вместо этого наш мокрый петух соорудил себе гнездо из подушек у тлеющего камина в Риттерштубе.

Однако же днем я нашел его в добром расположении духа. Я делал вид, что верил его выдумкам, пока он сам себя не убедил в собственном геройстве, проявленном накануне. (Человеку, даже не особенно сообразительному, который живет много лет рядом с обманщиком и лицемером, невозможно не рука покоилась у меня на груди, чтобы ее грудь выдерживала холодные поцелуи моего уха или ее пышные волосы прикрывали мои отталкивающие черты. Прошли недели споров, угроз и подкупа (многое смыто обоюдными слезами), прежде чем я смог держать Магдалену за руку, пока она спала. Три ночи я слушал, как она ходит у моей постели, содрогаясь от омерзения при мысли о моем липком прикосновении, а потом твердо решил освободить ее от условленного сожительства, которое приводило лишь к обоюдной бессоннице. Я помню эти тусклые предрассветные часы, когда усталость и раскаяние прочистили мне мозги, и я впал в тяжкую дрему, и мне снились малоприятные сны: Магдалену и ее предшественницы, с гротескно выпяченными сосками и лицами пустыми, как автоматы Бреннера. Но с восходом солнца ужас рассеялся, как туман, и ко времени пробуждения я забыл о своем покаянном решении, и наши мучения продолжались.

Стоит ли мне притвориться, что освященный союз Альбрехта Рудольфуса был счастливее моего греховного сожительства? По возвращении герцогской четы из путешествия по Фельсенгрюнде между герцогом и герцогиней разверзлась улыбчивая пропасть. Он предложил руку супруге, выходившей из экипажа. Отставив палец, она едва коснулась его руки. Под глазами Элизабеты появились темные круги – почти синяки – неизбывной печали. Во сне ее лицо становилось совсем несчастным: словно маска, из которой улетучилось все веселье. Оно расцветало лишь от комплиментов заботливого обергофмейстера.

– Я рад, что у вас все в порядке, – крикнул я паре, принимавшей приветствия жителей замка. Элизабета прижалась к мужу, чтобы сильнее меня уязвить. Разве не я был виноват в ее печали: я, обманувший ее портретом будущего супруга, на котором тот был изображен писаным красавцем?

– Кажется, они поладили, – сказал Адольф Бреннер.

– Кажется, да, – ответил я. Такой фасад видела публика. Наедине, судя по донесениям моих информаторов, они едва ли перекидывались парой слов. Герцог обрел убежище в своей библиотеке, откуда были изгнаны все советники и жена; Элизабета почти не выходила из своих покоев, где общалась на испанском со своими компаньонками, внимала цветистым комплиментам Морица фон Винкельбаха и обращалась за утешением к своему иезуитскому исповеднику.

Годы процветания сменялись беспокойными временами. Как вода из-под ледяного гнета, в Фельсенгрюнде просачивались тревожные новости о восстании в Праге, о новоявленном короле-протестанте и победе его партии над имперскими силами. Бедржих Збинек бежал с семьей в Вену, где собирался дождаться, когда солдаты Истинной Церкви восстановят свою Богом данную власть. Как только расчистились перевалы, Элизабета объявила, что хочет навестить отца. Альбрехт Рудольфус был рад отпустить ее; однако приличия – равно как и нахмуренные брови обергофмейстера – побудили его сопровождать жену в дальней поездке.

– Герцог с удовольствием пообщается со своим тестем, – говорил я себе, якобы обращаясь к Адольфу Бреннеру. – В конце концов, этот человек служил императору.

– А это хорошо? Для нас, я имею в виду.

Мое молчание было достаточно красноречивым. Бреннер зевнул и потянулся, хрустя позвонками. Его мальчик Каспар, ставший уже мужчиной, сидел, обхватив колени, на лежаке в углу комнаты. Он вырос очень угрюмым, его былая застенчивость превратилась в сердитую замкнутость. Мы с его хозяином обсуждали мрачные перспективы войны.

– Этот новый король ничего не добьется, – сказал Бреннер. – Он заплатит за свои преступления, и заплатит сполна. Эти кошмарные протестанты, они пытались убить людей императора: вышвырнули их из окна канцелярии.

(Интересно, подумал я, а это не то же самое окно, из которого я совершил свой, навряд ли более добровольный, полет восемнадцать лет назад?)

– Конечно, – сказал я, – нас в Фельсенгрюнде это никак не заденет, что бы там ни происходило. Мы словно остров, неподвижная твердь в бурном море.

Бреннер втянул воздух сквозь зубы.

– Tua res agitor, patries cum proximus ardet, – сказал он. Я уставился на него пустым, как у его механических кукол, взглядом. Каспар у меня за спиной хмыкнул.

– Вам придется перевести, – сказал я.

Бреннер понизил голос до шепота. Он произнес по-итальянски:

– Когда горит соседский дом, твой дом тоже в опасности.

Ах этот Адольфо, как плохо я его знал! Долгие годы я наслаждался его обществом, не пытаясь проникнуть в его сокровенные мысли, не докапываясь до сути. Может быть, дело в комическом блеске его абсолютно лысой головы или в жеманных жестах, которые превращали его в моих глазах в безобидного клоуна? Он, бесспорно, был высокопарным ценителем собственного красноречия. Но только теперь мое любопытство разгорелось от единственной искры – мимолетного проблеска чужой тайны. Кто он, этот Адольф Бреннер? Куда он направлялся? И почему я решил, что он знает о капризах Фортуны меньше Томмазо Грилли? Он как-то сказал, что всякое наше действие порождает последствия, что простираются у нас под ногами наподобие белых вен грибницы. И в любое мгновение мы можем внезапно споткнуться о гриб, который как будто сам бросится нам под ноги. Тогда я посмеялся над этой метафорой, но, возможно, мне стоило больше прислушиваться к его мудрым словам? Или хотя бы спросить у него совета, прежде чем женить Альбрехта Рудольфуса на посланнице из моего прошлого?