Книга Дева Баттермира - Мелвин Брэгг

— И именно этого ты мне желаешь?

— Я — твой друг.

Упрек Ньютона больно задел самолюбие больного, и тот пустился в объяснения:

— Но мы же знаем, что Уильям Питт распродавал титулы, точно пьяный ирландский лудильщик на лошадиной ярмарке. Мы знаем, что всякие работорговцы, люди самого низкого происхождения и самых низких занятий, как в стране, так и за ее пределами, теперь чванятся перед самими собою своими орденскими лентами и горностаевыми мехами; их жены нередко выкуплены с пастбищ, принадлежавших каким-нибудь старым аристократам, сами по себе они не более чем клика мясников, которой дворянство было пожаловано только за кровавую резню или же за трусливое раболепие. И тем не менее они уверенно смотрят в будущее и, в конце концов, сведут историю Англии к переплетению воровства и подхалимства. Почему мы должны склоняться перед этим?

— Мы должны, — возразил Ньютон. — Проявляя щедрость по отношению к беднякам в Кесвике, ты должен быть очень щедрым, поскольку являешься младшим братом графа Хоуптона. Когда ты из вежливости желаешь доброго дня обществу маленького городка, твое приветствие должно быть изысканным, таким, с которым я никогда не сумею ни к кому обратиться, поскольку опять же — твой старший брат граф Хоуптон. Когда ты проявляешь благосклонность по отношению к таким людям, как Вуд, ты приобретаешь отнюдь не друга в его лице, а скорее раба, исключительно потому, что он не может испытывать дружеских чувств к человеку благородного происхождения, к герцогам и графам, возможно, даже членам королевского двора, — этот мир для него куда более чужд, нежели Америка, и так же далек, как Млечный Путь. Мы преклоняемся перед высоким положением в обществе. Мы страстно желаем его. Почему? Потому что на самом деле мы нищие, несчастные, жалкие, слабые существа и мы жаждем почитания. Мир, в который всем нам суждено перейти в свое время, слишком хорош, и для многих он — все, на что они надеются, и они смиренны во имя той, вечной жизни. Но если блага мира сего тоже достижимы, мы смиряемся и унижаемся ради них. Все мы — дно. Это наше природное состояние. Когда мы претендуем на что-либо другое, мы начинаем возвеличивать идолов или же мелких божков. Мы возводим храмы или же разрушаем их, сажаем на трон королей, а когда их низвергают, нам приходится довольствоваться своим положением, хотя мы прекрасно знаем его истинную цену. Мы готовы пресмыкаться и терпеть унижения, мы позволяем, чтобы нам напоминали, в какой грязи мы копошимся здесь, внизу, ползая по ней на брюхе вместо того, чтобы взглянуть на вышестоящих и понять, что те, кем мы жаждем стать, ничуть не лучше, а может, и хуже той самой грязи, которой являемся мы, но мы на дне и продолжаем смотреть на все снизу вверх и по-прежнему желаем вскарабкаться повыше.

Рассуждения Ньютона плавно переросли в обличительную речь, настолько резкую, что Джон, зябко кутаясь в просторное бутылочного цвета пальто, маленькими глотками потягивая горячий ромовый пунш и стараясь согреться от ярко пылавшего огня в камине, чувствовал, как мурашки холодной волной покрывают его тело с ног до головы.

— Неужели же в нас не может быть ничего хорошего? — спросил он.

— Порой кое-кто из нас пытается помочь другому, — заметил Ньютон, а затем, точно кобра, уставился на своего друга пронзительным взглядом, и оба сразу вспомнили злосчастную прогулку по Пескам. — Но даже в таком случае злые и пагубные мысли не могут быть до конца подавлены. — Он помолчал. — Или могут? — прошептал он. — Могут?

Джон покачал головой: никогда его в этом не убедить.

— Есть люди, которые работают ради других. Есть люди — взять хотя бы Тома Пейна, — которые жертвуют своими жизнями, чтобы спасти других, которые жаждут подарить людям свободу, которые сражаются за права людей…

— Они жаждут власти! — резко перебил его Ньютон. — Они видят новый мир, где общественное положение значит куда меньше, чем могущество грубой толпы, и они всеми силами стремятся организовать эту толпу в мощную силу, обещая всем равное положение. Они даже не обращают внимания на абсурдность того, что мир, где у всех одинаковые привилегии, просто найдет другие названия для старых чинов, и общественная иерархия снова будет восстановлена. Все эти Пейны и Робеспьеры прекрасно это осознавали и хотели стать основоположниками нового порядка.

— Так что же, каждый старается только ради себя самого?

— Каждый. — Ньютон помолчал. — Но временами, особенно в такие времена, как наши, Джон, два человека могут находить удовольствие в общении друг с другом, и это принесет им покой.

— А любовь, — сказал Джон, поигрывая картой, которую время от времени брал в руки, — разве она не предполагает, что человек без остатка отдает себя кому-то другому?

— Любовь мужчины к женщине? — На лице Ньютона отразилось презрение.

— Или женщины к мужчине.

— Женщины смотрят на мужчин только как на кормильцев или защитников. Или, как эта твоя мисс д'Арси, на элегантные и роскошные украшения, которые они могут себе позволить, и надеются… ха!.. что это позволит им войти в высшие круги общества, откуда они смогли бы сверху вниз взирать на своих бывших подруг. Все это пустое, Джон. Жизнь этой земли — это жизнь самого убогого, нищенского тела на ней; остальное все — лишь суета сует и отвратительная ветреность — и «любовь» больше всего. В земном существовании бренного тела нет ничего величественного.

— Что, если любовь подарит тебе тот самый «покой», о котором ты говорил? — спросил Джон, проявляя внезапное упрямство. — Я знаю по собственному опыту, — продолжил он, и теперь уж он говорил истинную правду, — что более всего на свете я желал бы умиротворенности. Хотелось бы мне обрести некое спокойствие, ощущение удобства, без той толпы завистников и интриганов, жадных, тянущих свои руки и желающих завладеть тем, чего у меня нет. Хотелось бы находиться там, где меня нет, делать то, чего мне никогда не доведется делать, — и что, если все это может дать мне любовь?

— Так может показаться, — признал Ньютон, — мне уже доводилось слышать о подобном, да и я и сам видел такое. И в результате ты останешься в большей печали, в большей тревоге и более одиноким, чем был до этого.

— И что же тогда делать?

— Взять поводья в руки и пытаться подчинить себе мир, как мы и сделаем, — весело откликнулся Ньютон. — Делать в игре самые высокие ставки во имя Положения, во имя Богатства, и при том испытывать чувства, которые окажутся внове для тебя, хотя, вероятно, сначала они могли бы показаться опасны и порочны. И загнать самое жизнь в землю!

Джон поднял свой бокал, и Ньютон выпил из своего с показной веселостью.

— Мы должны что-нибудь продать, — предложил он.

Когда Джон окончательно выздоровел, они решили продолжить путешествие и снова вернуться в Озерный край. Следовало в ближайшее время оплатить счет в гостинице, и благодаря расточительности Ньютона счет этот составил более восьми фунтов. После всего этого у них на руках оставалось меньше пяти фунтов наличными.

— Мы навестим Крампа в Грасмире, — предложил Джон, в подобного рода авантюрах ему не было равных, и одна лишь перспектива того, что он снова вернется к сражению, благотворно влияла на его здоровье. И поскольку Ньютон при этом недовольно поморщился, он стал настаивать на своем.