Книга Корабли идут на бастионы - Марианна Яхонтова

Ивашка был несколько озадачен.

– Велит попробовать, – объяснил он, адресуясь к паруснику, который сидел на обрыве, свесив ноги, и с любопытством наблюдал упражнения Ивашки в турецком языке.

– Так ты отведай, – посоветовал, смеясь, парусник.

– Нет, братец, – сказал канонир и обернулся к турку. – Спасибо на ласке, только нам не годится. Да мы уже и выпили и пообедали, так что ничего больше душа не принимает.

Ивашка стряхнул с колен ракушки, вытаращил глаза и провел рукой по шее, желая показать, что сыт по горло.

Добродушное лицо турка мгновенно помертвело. Что-то бормоча непослушными губами, он схватил рубаху и засаленный рваный шарф, потом одним махом вскочил на обрыв. Перед Ивашкой мелькнули голые пятки матроса.

Обомлев, канонир смотрел ему вслед.

– Знатно ты, братец, по-турецки говоришь, – язвительно усмехнулся парусник. – Турки-то уж и не видать. Как нахлыстанный умчался.

– Да что я худого сказал ему, Трофим Ильич?

– А по шее зачем провел? Выходит, повесить посулил. У них на кораблях нынче приказ читали, что ежели кто жителя обидит или что чужое возьмет, того на рее повесят.

– Смеетесь вы, Трофим Ильич!

– Нет, брат, не смеюсь. Да и не смешно совсем. Идем-ка восвояси.

Парусник встал и неторопливо начал спускаться к пристани.

Канонир побрел за ним, мрачно посапывая. Турецкий язык, как оказалось, был куда сложнее греческого.

12

Закончив донесение императору, Ушаков потянулся и спросил Балашова:

– Много перевели?

– Где же много, Федор Федорович! Времени не хватает.

– А вы постарайтесь уложить время ваше, как мой Степан укладывает чемодан. Набьет до отказа, кажется, больше не всунешь, а он попрыгает по крышке, глядишь, и еще войдет.

Балашов переводил конституцию Рагузской республики. Предполагалось ввести ее на Ионических островах после освобождения их от французов, если жители не пожелают какого-либо иного государственного устройства. Ушаков хотел подготовиться к незнакомой ему роли законодателя и тщательно изучал каждый параграф конституции, переведенный Балашовым.

В делах военных все было ясно, стройно, привычно. Когда же вставали перед Ушаковым вопросы государственного или социального устройства, он чувствовал, что никак не может выбраться из противоречий. А ведь предстояло создать на островах прочное правление. Конечно, было вполне возможно, что придется изменять многие установления конституции или придумывать новые.

Работая над конституцией, адмирал невольно думал о России. Вера его в монархов, поставленных самим Богом для соблюдения между людьми мира и порядка, дала некоторый крен. Однако он осуждал то, что происходило во Франции. Революция представлялась ему взрывом жестоких страстей вроде восстания Пугачева, хотя он склонялся к мысли, что пищу таким восстаниям дает несправедливость сильных мира сего и жадность сановного дворянства, мало помышляющего о благе отечества. Хотелось найти иной путь к народному благоденствию. Какой же? Создать около монарха совет из виднейших людей государства?..

«Следует ли считать пригодными для этого Барятинских и Салтыковых? – рассуждал адмирал. – Эти волки, невзирая на древний род, помышляют только о своей выгоде. И лучше ли одного несовершенного монарха окажутся своры знатных прихлебателей, охочих до государственного добра? Как может обрести в них единство и силу управления большое государство?..»

В конце концов, так и не решив ничего для России, Ушаков возвратился к мыслям о будущем Ионических островов. Республиканское устройство, по его мнению, было наилучшим для малых государств, жители которых должны хорошо знать нужды своего отечества и друг друга, а значит, легче могут отыскать людей, действительно просвещенных и достойных вести управление. Поскольку народ еще темен и невежествен, просвещенные люди будут выбираться из дворянства.

Такое мнение адмирала разделяли все офицеры на эскадре. Поэтому Балашов очень удивился, вдруг услышав от Ушакова нечто новое.

– Свобода есть наивысшее благо, коим могут обладать люди, – сказал адмирал. – Лишь свободный человек есть человек по преимуществу – И, должно быть, вспомнив то, что тревожило его, добавил: – Она спасла бы многих, ежели бы имела подлинное существование.

Заметив вопросительный взгляд Балашова, Ушаков усмехнулся и пояснил:

– Во младости своей государь император писал о сем так: «Свобода, конечно, первое сокровище всякого человека, но должна быть управляема прямым понятием оной». Как видите, государь тоже признавал ее за сокровище. Но что он изволил подразумевать под «прямым понятием оной», я не знаю, хотя и пытаюсь догадаться, ибо это необходимо в предстоящих делах наших.

Балашов был противником общих понятий, которые не имели практического смысла. В данное время таким понятием была свобода, тем более что адмирал собирался толковать ее слишком вольно. Вот почему Балашов поспешил перевести разговор на дела сегодняшнего дня.

– Адмирал Нельсон, – напомнил он, – еще не ответил на письмо ваше, в коем вы предлагаете ему содействие в блокаде Александрии.

Ушаков встряхнул темными, но уже тронутыми сединою волосами. В походе он не носил парика.

– Да, весьма странно, если вспомнить, с каким усердием господин Спенсер Смит тянул меня именно к Александрии. Но я охотно приемлю такую странность, ибо она только облегчает путь к нашей цели. Адмиралу Нельсону хотелось бы весь флот наш видеть восточнее Кандии, малый отряд Сорокина вряд ли его слишком обрадует, ежели мы с таким упрямством направляемся к Корфу.

Адмирал провел по губам бахромой пера, которым писал, и возвратился к теме, от которой Балашов хотел увести его:

– Вы, Матвей Аркадьевич, напрасно пренебрегаете предметами, кои представляются вам как бы над бытием стоящими. Надеюсь, что самыми действиями флота нашего я докажу вам, что правота наша будет помогать нам наравне с десантными пушками. То, что мы в эти места приходим не как завоеватели, а как освободители несчастных греков, будет много способствовать успеху нашего оружия.

– Я подожду сего доказательства, Федор Федорович, ибо до сих пор более веровал в силу, чем в снисхождение.

Балашов опасался, что преданность его адмиралу, как всякое чувство, мешает чистоте его мышления, а потому находил нужным время от времени возражать.

Ушаков нетерпеливо ответил:

– А я уже предупредил офицеров и команды, и вас в том числе, что не допущу ни малейшего отягчения жителей, ни одного притеснения, ничего, кроме благоприятства и снисхождения. И греческий народ будет помогать нам в делах наших.

– Дела наши великой сложности, и я опасаюсь, Федор Федорович, что в сем лабиринте мы можем совершить не одну ошибку.

– Имейте перед собой всегда честь и благополучие Отечества, и вы никогда не ошибетесь.