Книга Пока ты моя - Саманта Хайес

– Но… сама понимаешь, – бросаю я легкомысленно. – Я прошла курс психотерапии, справилась, как и другие. И вот, я здесь.

Так крепко сцепляю руки, что кончики пальцев белеют.

Нам приносят воду и хлебные палочки. Я с хрустом вгрызаюсь в кусок хлеба, чтобы не дать себе возможности выболтать еще больше. Пип, похоже, слушает с большим интересом, несмотря на свои очевидные предубеждения. Пытаюсь сменить тему, но этот номер не проходит.

– На тебе, как на учительнице, лежит похожая ответственность. Нам часто звонят педагогические коллективы школ, когда думают, что ребенок может страдать дома.

– К счастью, мне никогда не приходилось этого делать, – быстро реагирует Пип.

– Но ты сделала бы это, если бы что-то подозревала? – охлаждаю я ее пыл.

– Разумеется.

– Даже если бы ты знала, что ребенка в итоге заберут у родителей?

– И по-прежнему – да, разумеется. – Пип тянется вперед и берет меня за руку. – То, чем ты занимаешься, Клаудия, по-настоящему замечательно. Никто не осознает, что ты приходишь в семейный дом с ясным умом и сердцем, полным надежды, а уходишь зачастую с непосильным грузом отчаяния и тонной бумажной работы.

Я смеюсь:

– Как ты права!

Поражаюсь, как точно Пип удалось охарактеризовать каждый божий день моей жизни.

– Они положили меня в больницу, – тихо добавляю я, снова начиная вспоминать. Признание вырывается будто само собой, и создается ощущение, словно это говорю не я, а кто-то другой. Я даже Джеймсу не рассказывала о том, что тогда произошло. Рука вскидывается ко рту, словно меня только что вытошнило прямо на стол. – Но это очень личное, – произношу я так, словно это сотрет из памяти подруги мои предыдущие откровения.

– Психиатрическая больница? – спрашивает Пип с фальшивым американским акцентом, что, полагаю, призвано изобразить сумасшедшего. – Смирительные рубашки и все такое?

– Да, это была психиатрическая клиника. Но все прошло прекрасно. Это мне помогло.

На самом деле я не вставала с кровати в течение трех недель, и это лечение не помогло мне ничуть. Медсестры просто позволяли мне лежать там, растворяясь в своем собственном горе. Потом пришел врач, который охал и причитал по поводу того, что мне следует быть на ногах, участвовать в проводящихся мероприятиях реабилитационной терапии, общаться с другими пациентами, ходить на занятия групповой психотерапии и вообще быть нормальной. Я ответила ему, что, если бы могла делать все это, мне незачем было бы находиться в клинике.

– Слушай, это было не так жутко, как может показаться. Работа одолела, случился выкидыш, и кое-что нарушилось вот здесь. – Я стучу себя по голове.

– Тогда я тобой просто восхищаюсь! – заверяет Пип. Мне кажется, она не шутит. – И это, вероятно, позволяет мне теперь совершенно за тебя не переживать. – Она широко улыбается.

– Вот и прекрасно, – заключаю я. Последнее, чего я хочу, – это чтобы она тряслась надо мной.

Нам наконец-то приносят еду, и я улыбаюсь Пип. Мой панини с моцареллой и овощами такой горячий, что дымится, и подан на зелени с салатной заправкой. Мне совершенно не хочется есть, хотя из офиса я уезжала, умирая с голоду. Пип берется за лингвини, накручивая бледные полоски пасты на вилку. Добрая часть порции соскальзывает с прибора в тот самый момент, когда Пип собирается отправить ее в рот. Она вздыхает и откладывает вилку.

– Мне просто показалось, что последние пару раз, когда мы виделись, ты выглядела немного утомленной и встревоженной. Но это, видимо, потому, что Джеймс уехал, а ты теперь привыкаешь к присутствию в доме Зои.

При упоминании о Зои сердце так и грохочет в груди. Мне стоило потратить то ограниченное время, которое нам удалось выкроить на общение, на рассказ о том, что я обнаружила в комнате няни, спросив мнение Пип о фотографиях, тесте на беременность, крови на кофте. Вот это и есть самое важное, а не потребность излить душу, откровенничая о том, что давно прошло и благополучно пережито, заводя волынку о моем великом пути в жизни и передрягах на работе.

Но говорить сейчас о Зои почему-то кажется неправильным, да и Пип наверняка решит, что я делаю поспешные выводы и раздуваю из мухи слона. Еще подумает, что я все это сочинила в приступе чрезмерной подозрительности или, того хуже, безумия. Кроме того, я знаю, что ей по-настоящему нравится Зои.

– А вообще, – говорю я, – вы так просто от меня не отделаетесь, миссис Пирс.

Заставляю себя взяться за свой бутерброд.

– Когда ты позвонила этим утром, твой голос звучал так мрачно… Я уж подумала, ты совсем пала духом. – Я пристально слежу за ее реакцией. – Мы, выбросившиеся на берег киты, должны держаться вместе, сама понимаешь.

Она смеется в ответ.

– Со мной все в порядке. Только немного тревожусь насчет родов, но ничего нового, я уже проходила через это раньше.

– А как это было с Лилли? – Мне и правда очень интересно узнать ее историю. – Быстро, легко и застало тебя врасплох или это оказался слишком продолжительный, растянувшийся на несколько дней процесс?

Намотав на вилку хорошую порцию пасты, Пип отправляет ее в рот, и на подбородок падает капля сливочного соуса. Она со смешком вытирает его.

– Ужасно, – признается Пип. – Чуть не умерла.

– О, какой кошмар, Пип!

Подруга как-то упоминала о том, что ее роды не обошлись без трудностей, но я и понятия не имела, что она чуть не распрощалась с жизнью.

– Когда это произошло, я была одна. Рожала впервые и испугалась до смерти. Боль казалась нестерпимой. – Пип наливает себе еще воды. – Я не могла ни с кем связаться.

– «Когда произошло» что?

То, что мне на самом деле нужно, – это услышать о легкой беременности, слабых, как ветерок, родовых муках и блаженном облике ребенка, родившегося с улыбкой на устах.

– Это, – отвечает Пип, разламывая булочку. Сегодня у подруги волчий аппетит. – Сама понимаешь, роды. Боль. Ужасная, разрушающая изнутри, вгрызающаяся в спину, доводящая до сумасшествия боль, которая, кажется, не пройдет никогда.

– О-о-о… – немного разочарованно тяну я. – Значит, ничего такого, чтобы пойти не так?

– Нет. Мои роды прошли как по учебнику. Это было просто среднестатистически ужасно, если можно так выразиться, вдобавок Клайв не отвечал по телефону. В то время он находился в Эдинбурге. Я поклялась, что ни за что не стану рожать еще одного ребенка, но… я решилась.

– Мы решились, – говорю я, ощущая еще больший страх, чем когда бы то ни было.

32

Как бы сильно я ни терла, кровь упорно не желает сходить. Она въелась в ткань, эта хранительница постыдных тайн. Вода под пеной окрашивается розовым, так что я подсыпаю на пятно еще больше стирального порошка, снова принимаясь энергично тереть ткань. Раковина в подвальном помещении дома громко булькает, когда я вытаскиваю из нее пробку. Выжимаю спортивную кофту и, расправляя, приподнимаю ее. Вздыхаю, глядя на глубоко въевшиеся оранжево-коричневые разводы вокруг плеча. И без того мне придется зашивать кофту, которую я порвала по шву. Швея из меня никудышная, так что она в любом случае будет злиться на меня за то, что я испортила ее любимую вещь. Ту самую, в которой она вечно валяется без дела на диване, плача над сентиментальными черно-белыми фильмами и сжимая в объятиях коробку шоколадных конфет, которая хранится у нее чуть ли не с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать. Она не знала, что я взяла эту кофту. Сесилия явно не обрадуется.