Книга Куб со стертыми гранями - Владимир Леонидович Ильин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И в гибели всех этих разуверившихся, не сумевших приспособиться к жизни или опустившихся людей, в конечном итоге, будешь виновен ты, Даниэль. Ведь, по большому счету, отныне вовсе не “регр” следует называть “скульптором судеб”, а тебя, взвалившего на свои плечи этот груз…
Почему же тебе так хочется отобрать у людей последний шанс на счастье и благополучие? Не потому ли, что ты подсознательно завидуешь им, так как сам раз и навсегда лишен возможности жить так, как они?..
Задумайся, а стоит ли такой цены естественное и самостоятельное развитие человечества?
Да, применение “регров” приведет к тому, что всё кардинальным образом переменится в мире, и цивилизация станет совсем иной, и сами люди будут другими, но почему ты этого так боишься, Даниэль? Ведь “другие” не обязательно значит “хуже” или “лучше”. Просто другие, вот и всё…
Я встряхиваю головой, чтобы сбросить с себя липкие, коварные мысли, которые опутывают меня незримой паутиной и лишают меня решимости. Наваждение какое-то!.. Может быть, здесь, в кузове, вмонтирован гипноиндуктор, который срабатывает автоматически при чьей-либо попытке покуситься на драгоценный груз? Ведь раньше, нейтрализуя “регры”, ты ничего подобного не ощущал. Так в чем же сейчас дело?
И тогда со дна моей души всплывает, как освободившийся от груза на ногах труп утопленника, ответ. Оказывается, подсознательно я постоянно отдавал себе отчет в том, что вовсе не хочу быть безжалостным, уверенным в своей правоте уничтожителем преждевременных изобретений, меашющих естественному прогрессу. И не против создателей “регров” я боролся до сих пор, и не с Шермом сражался один на один, а против себя самого…
А это такая борьба, в которой нет и не может быть ни победителя, ни проигравшего.
И, осознавая эту горькую истину, я поднимаю излучатель, чтобы навести его на коробки с “реграми”. Однако рука моя сама собой опускается на полпути.
Скрипя зубами, я во что бы то ни стало стремлюсь превозмочь свою слабость. Но почему-то сил у меня остается всё меньше и меньше…
“Другого мы боимся, другого! Мы боимся, что они начнут творить здесь добро, как ОНИ его понимают!”
(Аркадий и Борис Стругацкие. Волны гасят ветер)
— А знаете, почему у вас ничего со мной не получается и не получится? — осведомился Кин Изгаршев.
И сам же ответил на свой вопрос:
— Потому что, если говорить объективно, а не философски, у вас нет твердой научной базы, Теодор! А между тем, как вам должно быть прекрасно известно, формирование комплекса вины у осужденного — сложный диалектический процесс, не допускающий категорических выводов и оценок, и он должен основываться прежде всего на научном подходе… Это я цитирую, — пояснил он, — вашего несравненного Бурбеля.
Бурбеля он упоминал за время нашего сегодняшнего разговора уже раз десять.
У меня вдруг заныл желудок, хотя пообедал я совсем недавно и вовсе не острыми блюдами. Принять электротаб, что ли?.. Только ведь этот подлец, завидев, что я глотаю таблетки, сразу восторжествует: довел, мол, эдукатора до ручки!.. Нет уж, лучше потерпеть…
Мой подопечный, отъявленный негодяй и сволочь Кин Изгаршев сидел на высоком табурете, надежно привинченном к полу, и, судя по его манерам, чувствовал себя бодро и уверенно. Будучи кандидатом социоматематических наук, он вообще любил порассуждать на отвлеченные темы, и, скорее всего, именно поэтому к нему в ячейку частенько заглядывал уже не раз упомянутый им Бурбель.
Видно, я казался Кину слишком слабым идейным оппонентом, потому что с самого начала в общении со мной он избрал менторский тон, словно я готовился к защите диссертации, а он был моим научным руководителем.
— В данном случае, — положив ногу на ногу, продолжал Изгаршев, — то бишь, в моем случае, — тут же поправился он, — результат ваших стараний неизменно будет адекватен используемой методологии, которая не отличается ни новизной, ни оригинальностью… Я бы даже сказал, что она глубоко ошибочна, потому что нельзя мерить всех людей одной и той же меркой и избирать по отношению к таким, как я, тот же подход, что и к бродягам и пьяницам… Но вы особо не расстраивайтесь, Теодор, в наше время методологические ошибки наиболее распространены. Многие, даже достаточно видные, ученые грешат неверной методологией — это в лучшем случае, а то и вообще обходятся без нее… И это объективный, а не философский факт…
Боль в моем желудке усилилась.
Я вновь мысленно увидел кадры комп-реконструкции некоторых эпизодов из досье своего подопечного, и у меня вновь возникло острое желание для начала съездить кулаком по его ухмыляющейся остроносой физиономии, а потом заставить его отжиматься от пола до судорог в мышцах, и когда он будет уже не дышать, а загнанно хрипеть с присвистом, пытаясь в тщетных корчах отлипнуть от бетонного пола, то прицельно врезать носком ботинка несколько раз по печени и по ребрам…
Возможно, Аксель Комьяк по кличке Коньяк на моем месте так бы и поступил. Но, во-первых, Аксель, в отличие от меня, был надзирателем; во-вторых, я подозревал, что Бурбель чаще всего переключается на ту ячейку, где сидит его “любимчик”, а в-третьих, я отлично сознавал, что подобная “методология” ни на шаг не продвинет меня к достижению стоящей передо мной цели, потому что Изгаршев просто откажется вести со мной беседы — и дело с концом…
Поэтому я лишь вздохнул и, стараясь не глядеть на человека на табурете, произнес казенным голосом:
— Осужденный Изгаршев, давайте-ка вернемся от абстрактных материй к конкретным вопросам… Вот одна из ваших жертв — самая первая…
Я тронул сенсор на своем наручном пульте, и, сбоку от нас, на фоне безжизненно-матовой “стены” силового поля, возникло изображение девятилетней девочки в клетчатой юбочке и белоснежных гольфах. Голограмма была любительской, но достаточно четкой для того, чтобы в первые секунды принять ее за натурального человека.
— Как ее звали, я надеюсь, вы не забыли? — небрежно осведомился я.
Не отрывая взгляда от улыбающегося детского личика, Кин пожал плечами:
— Эллиса?.. Нет-нет, постойте, та была чуть постарше.. Не припоминаю. Не то Галя, не то Валя…
Вот гад, подумал я. Вздумал изображать из себя склеротика!..
— Аля ее звали, Алевтина, — всё тем же скучным тоном подсказал я. — Она встретилась вам накануне своего дня рождения. Кстати, мать обещала подарить ей игрушечного робота — не знаю, рассказывала ли Аля вам об этом. Но девочка так и не дождалась этого подарка, потому что встретила вас…
Я сменил кадр, и теперь на голограмме лицо Али было таким, как в тот момент, когда ее нашли в глухом закутке Парка забав и развлечений: с многочисленными ссадинами и синяками на лбу и щеках, с запекшейся кровью от глубоких порезов бритвой на шее. Рот девочки был широко открыт, и казалось, что Аля тщетно пытается прокричать что-то людям и после смерти.
