Книга Человек напротив - Вячеслав Рыбаков

Симагины не разговаривали. О чем тут говорить? Бред и страх. Что с Андрюшей? Вот все, о чем старики могли бы сейчас говорить – но не при этих же. Симагин, набычась, стоял у двери и время от времени взглядывал на жену, но незаметно, украдкой; он не хотел, чтобы она видела, что он за нее беспокоится. Вроде бы ей полегче стало. Успокоилась маленько.

И, стоило ему это подумать, Настя всколыхнулась на стуле и даже всплеснула руками, как бы что-то ловя в воздухе:

– Это же Андрюшины письма!

Штатский, будто не слыша, пару раз подбросил на ладони изъятую из верхнего ящика комода толстую связку писем, перетянутую завязанной красивым аккуратным бантиком розовой ленточкой, протрещал большим пальцем по ее краю, словно по краю колоды карт, и кинул всю связку в большой полиэтиленовый мешок, стоящий на полу и сыто проседающий прямо на глазах.

– Да что ж вы делаете! – крикнула Настя.

– Не волнуйтесь, мамаша, не волнуйтесь… – пробормотал старший штатский, не отрываясь от своей работы.

Настя затихла – но через минуту Симагин почувствовал ее взгляд. Повернулся к ней. Она, бессильно распластавшись на стуле и виновато улыбаясь, делала ему глазами знаки и беззвучно шевелила губами: задыхаюсь. Симагин, вздрогнув, стремительно шагнул в кухню, где жила их аптечка.

– Стойте на месте! – повелительно гаркнул старший штатский. Архиповы одинаковым и одновременным движением подняли головы смотреть.

– Жене нужно принять лекарство, – сдерживаясь, сказал Симагин.

– Какое лекарство?'

– Не помню, как называется… иностранное. Чтоб дышать.

– Покажите. И без глупостей, Симагин!

Мама, паляще почувствовал Симагин в камере. И тут же раздался голос из-за двери:

– Симагин, на допрос!

Приступ астмы он снял мгновенно, еще дверь камеры не успели раскупорить. Это-то уж он мог позволить себе. Но ведь опять чуть не проворонил! Автономный защитный кокон, поставленный им над родителями, прикрывал от любых мыслимых потусторонних воздействий – но против людей он был бессилен. И потому, если б Симагин не успел вмешаться, дело могло окончиться худо.

Разумеется, для него не составило бы труда идиотски испепелить вторгшихся в дом непрошеных гостей или перебросить их в Антарктиду или на Альфу Эридана… да что говорить. Но дальше-то? На том поединок и кончился бы, потому что вместе с этими тремя задохнулся бы или превратился в ледышку он сам. У них родители – а они кормильцы. У них дети – которые их любят. Лет через двенадцать одному из них суждено… И прочее, и прочее. Паралич от вины – полный и мгновенный.

Ощутив себя на какую-то долю секунды в знакомом с детства огороде, Симагин слегка размяк и, пока его вели, позволил себе минуту отдыха. Дышать было больно, особенно стоя, и тем более при ходьбе; а в пах словно закачали сгусток расплавленного свинца, тяжко и нестерпимо мотающийся влево-вправо. Хоть о чем-то приятном необходимо было подумать, а то уж совсем беспросветно. А чувство, что все беспросветно – гарантия поражения. И он вспомнил себя маленького – как он, едва приехав с родителями из Ленинграда, едва дойдя с электрички до дому и переодевшись в вольготное деревенское, обеими руками, на манер снегоочистителя, сосредоточенно и стремительно метет малину, потом красную смородину, черную смородину, опять красную смородину, опять малину, крыжовник – до оскомины во рту и урчания в животе… а над ним – необозримое, полное солнца и птиц небо без этажей и проводов! а тут бабушка, грузно переваливаясь, выходит на крыльцо и кричит: "Ондрюша! Шанежки стынут! Ватрушки стынут!" И как в единственное лето, когда они приехали туда на отпуск втроем с Антоном и Асей, те же ягоды метет уже Антон, и бабушка, пекущая ватрушки и шаньги – уже мама Симагина, а прежняя бабушка давно переселилась на запущенное деревенское кладбище, отстоящее от деревни километра на полтора, и идти все вверх, вверх, среди лугов, потом близ опушки, по красноватой земле проселочной дороги, правее знаменитого холма, с которого на закате так сладко, сидя в цветах по самый подбородок, смотреть на проходящие внизу поезда… дотошный Антошка все пытался выяснить у местных, как правильно холм пишется, через какую букву – Чалпан, Чолпан или Челпан, но никто не мог ему сказать; какие тебе буквы, Господь с тобой – все на слух, из века в век… И как славно они тогда катили на поезде – то и дело чем-нибудь закусывая, перекусывая, а потом затевая трапезу всерьез, и Ася так заботливо, так ласково и радостно расстилала на столике салфетку, чистила обоим мужчинам, а потом уж себе, неизменные дорожные яички, сваренные вкрутую, а Симагин резал истекающие соком помидоры и благоуханные, хрустящие свежие огурцы, и на всех остановках они выходили подышать свежим воздухом и размяться – в ту пору совсем еще не страшась, что вещи украдут или обчистят карманы – и смаковали удивительные, исконные названия этих остановок, так же отличающиеся от всех этих бесчисленных пристоличных Первомайской и Черных Речек, как живые люди отличаются от манекенов: Тешемля, Кадуй, Комариха, Шексна и еще какой-то совсем невероятный, потрясающий Никола-Угол… и на одной из них уж не вспомнить, на какой именно, из репродуктора прозвучало наконец вместо обычного дистиллированного "Поезд отправляется" родное, распевное "Поезд отправля-атца", и Симагин даже засмеялся от счастья, вожделенно потер ладони: "Ну все, ребята! Урал приближается!" – на что Ася и Антон принялись с хохотом дразнить его: "Урал приближа-атца! Урал приближатца!"

– Садитесь, Андрей Андреевич, – проговорил Листровой хмуро.

Симагин неловко, осторожно, стараясь поменьше беспокоить больные места, сел на край стула напротив следователя.

В кабинете стояла духота; предполуденное солнце хлестало снаружи, прожаривая пол и стену, но Листровой не открыл ни окна, ни форточки. Не до того. Что в лоб, что по лбу – он весь взмок от напряжения. Все лицо его было в бисеринах и даже потеках пота.

Ну и больно же ему, подумал Листровой, наблюдая, как Симагин идет и как садится.

– Вы ведь не убивали никого, Андрей Андреевич, – проговорил Листровой.

Подозреваемый вскинул на него взгляд, сразу переставший быть равнодушным. Синяки совсем расцвели, мельком подумал Листровой. Всеми цветами радуги. Мне купили синий-синий презеленый красный шар… А взгляд-то каков!

Симагин молчал.

– И вообще вы не преступник, а жертва. Уж не знаю, кто и как, но кто-то очень хотел свалить на вас свои темные делишки. И вы наверняка знаете кто.

– Знаю, – сказал Симагин.

Листровой вздрогнул. Он очень надеялся, что подозреваемый все-таки заговорит и хоть словом, хоть кивком головы поможет ему. Но он не ожидал, что это произойдет так легко и быстро. Он в отличной форме, несмотря на все наше угощение, подумал Листровой. А может, и впрямь – сверхчеловек?

– Вы не можете мне сказать?

– Могу, но вы все равно не поверите. И чем больше я буду объяснять, тем больше вы будете не верить, а в конце концов вызовете психиатра.