Книга Первый отряд. Истина - Анна Старобинец

Д: А что мне Сталин? Меня Ленин на это место поставил.

С: Что вы сказали?!

Д: Я лишь процитировал слова товарища Глеба Бокия. Бокий сказал их в тридцать седьмом году, Ежову… Домой он после этого уже не вернулся. Такие, как он, — в конце тридцатых они часто не возвращались домой. Их истребляли. Всех, как вы говори те, «защитничков». Всех, кто имел собственную гордость и честь, всех, кто имел фантазию, талант, дар, всех одиноких и страстных, всех вольнодумцев и хамов, всех Бокиев, блюмкиных и Варченко — их истребляли, последовательно замещали пустыми, послушными, одинаковыми, такими, как вы, не видевшими ничего до, не ждущими ничего после… А тех немногих, кого вы не добили тогда, вы добьете сейчас. Таких, как я. Тех, у кого до сих пор есть фантазия, талант, дар. Тех, кто обеспечил вам победу в этой войне. Теперь, когда война почти выиграна, такие, как я, больше вам не нужны. Вам больше не нужен наш дар. Наоборот, он вам только мешает. Вы ведь не можете его контролировать. Вы ведь не можете его даже понять!..

С: Поздравляю, Никита Александрович. Считайте, что вы только что подписали себе расстрельный приговор. Даже если представить себе, что все выдвигаемые против вас обвинения ложны, вы, безусловно, наговорили сейчас достаточно, чтобы поставить вас к стенке. Только плодотворное, только полноценное и безоговорочное сотрудничество может спасти вам…

Д: Я не боюсь высшей меры. Я не боюсь смерти. Я никогда не умру до конца.

С: Так вы признаете, что ваша настоящая фамилия — Белюстин? Вы подтверждаете, что считаете себя реинкарнацией графа Сен-Жермена, алхимика? Почему вы молчите, подследственный? Вы готовы к сотрудничеству?

Д: Да.

С: Вы готовы сделать признание?

Д: Да.

С: Я вас слушаю очень внимательно.

Д: Товарищ следователь, я… Все это время, что мы с вами беседуем… С самого начала нашей беседы я все хотел сказать вам… Идите на[1], товарищ следователь.

9

НИКА

Некоторые люди страдают абсурдной, иррациональной, унижающей человеческое достоинство любовью к земле. Земли у таких людей бывает обычно мало — шесть соток потасканного, вялого, обезвоженного дачного суглинка, — но на этих сотках они самоотверженно убиваются четыре месяца из двенадцати, то есть треть своей жизни, неистово ковыряя, орошая, пропалывая, удобряя, окучивая, поклоняясь, пытаясь пробудить в бесчувственной и подмерзшей, уставшей от клиентов пожилой огородной фее либидо.

В награду за труды фея честно вымучивает из себя и дает поклоняющимся все, что способна им дать. Несколько десятков корнеплодов, пучки ароматного, тонкого как нитки, укропа, усатые кустики земляники, цветы на некрепких ножках… Благодарные дачники увозят в свои большие города несколько связок кривых морковок и несколько букетов кривых тюльпанов. Они не желают думать о том, что четыре месяца какого-нибудь иного труда, конвертированного затем в деньги, могли бы подарить им целую фуру заморских цветов и фруктов. Их любовь к земле бескорыстна, им вполне достаточно малого: нескольких зримых доказательств того, что их земля плодородна. Нескольких зримых доказательств того, что их жизнь продолжается — и при этом подчиняется им.

Так или примерно так рассуждает лопарь Данилов. Сам он живет иначе на своих шести сотках. Он давно понял, что рассчитывать на землю не стоит — рассчитывать можно лишь на гнилое болото, на россыпь пузатых слизисто-кислых ягод по триста рублей за ведро. Так что он не тревожит священную дрему подземных духов лопатами и граблями, его не заботят сорняки и дикий кустарник, он позволяет своей земле зарастать лопухом и крапивой, он давно примирился с тем, что ничего путного его земля не родит.

Тем более странно наблюдать результаты его трудов.

Вечерний туман плотным капроновым чулком обтягивает вывороченные с корнем лопухи и полынь — и рвется, разъезжается стрелками в тех местах, где его влажную ткань протыкают поломанные листья и ветки. Сарай открыт — Данилов, вероятно, брал грабли. Между поверженными сорняками чернеет узкая, длинная грядка. В конце ее, там, где узкая полоса обработанной земли неожиданно упирается в кусты, лежит глыба льда.

не грусти и не печаль бровей

Даже для Лапландии нетающая глыба льда в кустах в августе — это довольно странно. Любопытство — великое дело. На несколько счастливых секунд я забываю о предателях и их жертвах и оказываюсь на приусадебном участке Снежной королевы, и только сосульки прощальных есенинских рифм ритмично сочатся в мозгу ледяными звонкими каплями.

но и жить конечно не новей

Я подхожу ближе и трогаю ледяную глыбу рукой. Чары Снежной королевы рассеиваются. То, что с некоторого расстояния в тумане я принимала за лед, оказывается обернутой в плотный полиэтилен лодкой. Это она, лодка, прочертила по участку Данилова темную борозду. Это ее, а не грабли Данилов выволок из сарая. Вероятно, кусты сорняков мешали ему на пути — поэтому он их выдрал…

Откуда-то с противоположного берега реки раздается собачий вой — глубокий, изломанный, как горловое тувинское пение. Я машинально поднимаю голову вверх — увидеть то, что видит сейчас эта невидимая собака. В водянистом полярном небе, сдобренном каплей синих чернил, неуверенно повисла луна. Круглая и мутная. В молочной лужице топленого света она кажется немного несвежей.

Но собакам нравится падаль.

Я захожу в дом. В первую секунду у меня появляется ощущение, что здесь побывали грабители. Потом это ощущение пропадает.

Мебель на месте, все цело, на плите шкварчит что-то грибное, Данилов сидит за столом и пьет чай. Но дом почему-то кажется опустевшим. Или не опустевшим — каким-то обескровленным, что ли. Стерилизованным, вычищенным, как матка после аборта. Я не сразу понимаю, в чем дело.

— Посиди со мной, — говорит Данилов чуть слышно.

Он поднимает глаза от чашки. В них та же послеоперационная пустота.

— Хочешь чаю? — спрашивает Данилов, не двигаясь с места. — Я налью тебе. Если хочешь. Но клюквы нет.

Клюквы нет. До меня, наконец, доходит, в чем дело. Голый дощатый пол. Все газеты, тазы и ведра с клюквой исчезли.

— Один клиент, — говорит Данилов, — приехал и купил сразу всю.

Голос у него похоронный.

— Хорошо, — говорю я. — Это же хорошо, разве нет? Очень удачная сделка.

— Удачная сделка… — отвечает Данилов, как эхо. — Чай будешь?

Мне не хочется чай, мне не хочется говорить с ним о клюкве, мне хочется подняться наверх, в свою комнату, и подумать про Подбельского и его самолет. Представить, как самолет падает в море. Или даже не представлять, а просто заснуть. Сразу, без мыслей. Мне не хочется сидеть здесь, за столом, с этим стариком, продавшим всю свою клюкву, обескураженным чем-то, до чего мне нет дела… Но в глазах старика такая космическая, такая вакуумная пустота, что я все же сажусь рядом с ним.