Книга След хищника. Осколки - Дик Фрэнсис

— И поверь мне, — мрачно добавил он, — я не намерен всю жизнь провести в тюрьме. Если мне это будет угрожать, я пойду на убийство.

Я поверил ему. Это у него прямо на лице было написано. Чуть помедлив, я сказал:

— У тебя хватит храбрости. Ты подождешь. Жокейский клуб не станет платить, если сумма окажется слишком высокой. Они заплатят, когда их совесть... их чувство вины... скажет им, что они должны. Они пожмут плечами, стиснут зубы, будут ныть... но заплатят. Именно это определит сумму выкупа.

В целом, я думаю, это будет около четверти миллиона.

— Больше, — уверенно сказал он, покачав головой.

— Если ты убьешь Моргана Фримантла, клуб, конечно, будет сожалеть, но члены его в сердце своем горевать не станут. Запросишь слишком много, они откажутся, и ты можешь вообще ничего не получить. Только будешь рисковать попасть в тюрьму за убийство. — Я говорил спокойно, не стараясь его убедить, просто перечислял неучтенные факторы.

— Это был ты, — резко сказал он. — Это ты заставил меня шесть недель ждать выкупа за Алисию Ченчи. Если бы я не стал ждать, не снизил бы выкуп, я ничего бы не получил. Мертвая девушка бесполезна. Теперь я понимаю, чем ты занимаешься. — Он помолчал. — На сей раз я победил тебя.

Я не ответил. Я знал, что крепко подцепил его на крючок основной дилеммы похитителей: получить ли то, что он может получить, или рисковать, настаивая на своем? Я полагал, что Жокейский клуб поворчит, но заплатит в конце концов полмиллиона фунтов, что означает по пять тысяче члена клуба, если я не ошибался насчет их количества. Мы в «Либерти Маркет», думаю, посоветовали бы им согласиться на что-то вроде этой суммы. Это пять процентов от первоначального требования. Расходы на похищение наверняка были высоки, и слишком сильно стараться сбить барыш до нуля будет опасно для жертвы.

При удачном стечении обстоятельств мы с Джузеппе-Питером в конце концов добились бы разумной суммы выкупа за Моргана Фримантла, и старший распорядитель спокойно бы вернулся домой. В целом, именно ради этого я и приехал в Америку. А уж что касается меня... это зависит от того, насколько Джузеппе-Питер уверен в том, что ему удастся исчезнуть... и как он ко мне относится... и считает ли он меня угрозой для своей жизни. А я буду ему угрозой. Буду.

Я не видел причины, почему он должен освободить меня. Будь на его месте, я не стал бы этого делать.

Я отбросил эту невыносимую мысль. Пока Морган Фримантл жив в своем плену, буду жить и я... возможно.

— Завтра, — сказал Джузеппе-Питер, — когда я приду, ты наговоришь на пленку, что на следующей неделе, в среду, я отрежу Фримантлу один палец, если они не выложат три миллиона фунтов.

Он еще раз окинул меня долгим оценивающим взглядом, словно мог увидеть мою уверенность, мою слабость, мои страхи, мое знание. Я ответил ему прямым взглядом, увидев в нем свое отражение — демона, который таится в каждом человеке.

Верно, мы были похожи. Во многом. Не только возрастом, сложением, физической силой. Мы были организаторами. Мы строили планы. Каждый по-своему искал битвы. Одной и той же битвы... но мы были по разные стороны фронта. У нас было одно и то же основное оружие — ложь, угрозы и страх.

Но я пытался восстановить то, что он украл. Там, где он походя оставлял пустыню, я старался все отстроить заново. Он унижал свои жертвы — я старался исцелить их. Его радость была в том, чтобы похищать их, моя чтобы освобождать. Моя обратная сторона...

Как и прежде, он резко повернулся и ушел, а я остался. Мне страшно хотелось позвать его, умолить задержаться, чтобы просто поговорить. Я не хотел, чтобы он уходил. Я хотел его общества, враг он или нет.

Я бесконечно устал от этой лужайки, от этого дерева, от этой грязи, от этого холода и этих наручников. Впереди были двадцать четыре пустых часа, пустынный пейзаж, одиночество, неудобство и неизбежный голод. Снова начался дождь. Косой проливной дождь с ветром. Я вывернул руки, схватился за ненавистное дерево, пытаясь тряхнуть его, изуродовать его, в ярости своей ища выход жгучему, невыносимому отчаянию.

Этого, холодно подумал я, сразу не выплеснешь. Если я буду так продолжать, я просто сломаюсь. Я опустил руки. Закрыв глаза, поднял лицо к небу и сосредоточился только на том, чтобы пить.

Мертвый лист упал мне в рот. Я выплюнул его. Другой упал мне на лоб.

Я открыл глаза и увидел, что большая часть листьев осыпалась. Ветер, подумал я. Но я снова схватился за дерево, уже не так крепко, и тряхнул его. По ветвям прошла дрожь. Еще три листа упали, влажно трепеща.

Два дня назад дерево стояло совершенно неподвижно, когда я вот так же его тряс. Вместо того чтобы снова тряхнуть его, я несколько раз толкнул его спиной. Я почувствовал, что дерево заметно качается, чего прежде не было.

Что-то шевельнулось у меня под ногами, под землей.

Я стал бешено, скрести землю пальцами ног, затем обошел дерево и, резко сев, стал рыть ее руками, пока не почувствовал что-то твердое. Затем я снова встал там, где был прежде, снова несколько раз толкнул дерево спиной и увидел то, что откопал. Корень.

Наверное, надо впасть в полную безнадегу, чтобы попытаться подкопать дерево пальцами, а отчаяние было очень верным словом для описания состояния Эндрю Дугласа тем дождливым ноябрьским утром.

Пусть льет, думал я. Пусть этот благословенный дождь промочит и пропитает все вокруг и превратит мою тюрьму в болото. Пусть эта прекрасная, чудесная глина совсем разжижится... пусть у этого упрямого деревца не будет крепких корней с него ростом... Дождь продолжал лить. Я едва ощущал его. Я выгребал глину из-под корня, пока не смог обхватить его пальцами, схватить его. Я чувствовал, что он уходит куда-то в сторону, сопротивляясь моим усилиям.

Встав, я смог засунуть под него ногу. Это была узловатая темная жила толщиной в большой палец. Он натягивался и ослабевал, когда я толкал дерево всем весом.

Я же весь день провожусь, подумал я. И всю ночь. Но выбора не было. Я провозился весь день, но не всю ночь. Дождь все лил, час за часом, и час за часом я скреб руками и ногами землю, высвобождая все новые корни, зарываясь все глубже и глубже. Дерево уже не просто шевелилось, а возмущенно дрожало, потом начало качаться.

Я все время пробовал дерево на прочность. Это было сродни агонии я боялся, что Джузеппе-Питер как-нибудь увидит поверх зарослей лавра, что ветви раскачиваются, и явится, чтобы помешать мне. Я скреб, и рыл, и почти одержимо бросался на дерево, и чем дольше все это тянулось, тем сильнее терзала меня мучительная тревога. Господи, дай мне время. Дай мне время, чтобы успеть...О Господи, дай мне время...

Одни корни выходили легче, другие оказывались до отчаяния упорными.

Пока я рыл, вода заполняла яму, не давая видеть, одновременной тормозя работу, и помогая мне. Когда я ощутил, как один особенно толстый и узловатый корень подался, дерево надо мной дрогнуло как бы в последнем смертельном усилии выстоять. Я встал, рванул его изо всех сил, стал его толкать и дергать, выворачивать и валить, тяжело налегая на ствол, подрывая его пятками, толкая икрами и бедрами, раскачивал туда-сюда, как маятник.