Книга Жизнь холостяка - Оноре де Бальзак

Агата, уведомленная письмом г-жи Ошон, примчалась в Иссуден и остановилась у брата, предоставившего ей прежнюю комнату Филиппа. Бедная мать, которая в своем сердце вновь обрела для проклятого сына всю материнскую любовь, прожила несколько счастливых дней, слушая, как местные жители не нахвалятся подполковником.

— Что там ни говори, — сказала ей г-жа Ошон в день ее приезда, — молодым людям нужно перебеситься. Ветреные выходки у тех, кто воевал во времена императора, не могут быть такими же, как у молодых людей, живущих под крылышком родителей. Ах, если бы вы знали, что этот негодяй Макс позволял себе делать здесь по ночам! Теперь благодаря вашему сыну Иссуден вздохнул и спит спокойно. Хотя и поздновато, но Филипп все же образумился. Как он нам говорил, трехмесячное заключение в Люксембургской тюрьме отрезвит хоть кого; а здесь он ведет себя так, что просто восхищает господина Ошона и пользуется всеобщим уважением. Если бы вашему сыну побыть еще некоторое время вдали от парижских соблазнов, он доставил бы много радости вашему материнскому сердцу.

Агата слушала эти утешительные слова и смотрела на свою крестную счастливыми глазами, полными слез.

Филипп разыгрывал честного малого перед своей матерью, так как нуждался в ней. Этот тонкий политик намеревался прибегнуть к помощи Цезарины только в крайнем случае — если будет ненавистен мадемуазель Бразье. Поняв, что Флора представляет собой превосходное орудие, выделанное Максом, и увидев, как привязан к ней дядя, Филипп предпочитал прибегнуть за помощью к ней, а не к какой-нибудь парижанке, способной женить на себе старика. Так же, как Фуше советовал Людовику XVIII «спать в постели» Наполеона, вместо того чтобы издавать Хартию, Филипп не прочь был спать в постели Жиле; но вместе с тем ему не хотелось наносить урон репутации, которую он только что составил себе в Берри; заступить место Макса по отношению к Баламутке — значило бы вызвать ненависть и к себе и к ней. Он мог без ущерба для своей чести по-родственному проживать в доме у своего дяди и на его счет, но, чтобы заполучить Флору, он должен был сначала восстановить ее доброе имя. Среди таких затруднений, побуждаемый надеждой завладеть наследством, он составил чудесный план — сделать так, чтобы Баламутка стала его тетушкой. Руководясь тайным замыслом, он попросил свою мать навестить ее и показать ей свое расположение, обращаясь с ней, как со своей невесткой.

— Я согласен, маменька, — сказал он, прикидываясь скромником и поглядывая на чету Ошонов, которые пришли посидеть с дорогой Агатой, — что образ жизни моего дядюшки не особенно приличен, но ему было бы достаточно узаконить его, чтобы добиться для мадемуазель Бразье уважения города. Не лучше ли было бы для нее стать госпожой Руже, чем содержанкой старого холостяка? Разве ей не было бы проще получить известные права по брачному контракту, чем угрожать семейству лишением наследства? Если бы вы, или господин Ошон, или какой-нибудь хороший священник пожелали поговорить с ней в таком духе, то прекратили бы это неприличие, вызывающее негодование у порядочных людей. Кроме того, мадемуазель Бразье была бы счастлива, увидев, что вы ее признали как невестку, а я — как тетушку.

На следующий день у постели Флоры сошлись Агата и г-жа Ошон, рассказавшие больной о благородных чувствах Филиппа. Во всем Иссудене о подполковнике говорили как о превосходном человеке с прекрасным характером, особенно ссылаясь на его отношение к Флоре. В продолжение месяца Баламутка выслушивала Годде-отца, своего врача, — а ведь врачи пользуются таким влиянием на настроение больных, — почтенную г-жу Ошон, движимую религиозным рвением, Агату, столь кроткую и благочестивую, — и все они рисовали ей преимущества брака с Руже. Когда же, соблазненная мыслью стать г-жой Руже, почтенной и достойной буржуазкой, она горячо пожелала выздороветь, чтобы отпраздновать эту свадьбу, то нетрудно было внушить ей, что она не может войти в старинную семью Руже, выставив Филиппа за дверь.

— Кроме того, — сказал ей однажды Годде-отец, — разве не ему вы обязаны этим редким счастьем? Макс никогда бы не позволил вам выйти замуж за папашу Руже. К тому же, — шепнул он ей на ухо, — если у вас будут дети, то разве вы не отомстите за Макса? Ведь в таком случае Бридо не получат наследства.

Через два месяца после рокового события, в феврале 1823 года, больная по совету всех окружающих и по просьбе Руже приняла Филиппа, и хотя при виде рубца на его голове она заплакала, но его обращение с нею, необычайно мягкое и почти сердечное, успокоило ее. По желанию Филиппа, его оставили одного с будущей теткой.

— Милочка, — сказал солдат, — я с самого начала советовал дяде жениться на вас, и если вы согласны, то так и будет, лишь только вы поправитесь...

— Со мной уже говорили об этом, — ответила она.

— Естественно, что если обстоятельства вынудили меня причинить вам зло, то теперь я хотел бы сделать вам возможно больше добра. Состояние, общее уважение и семья стоят дороже того, что вы потеряли. Умри мой дядя, вы недолго пробыли бы замужем за этим малым, так как я знаю от его друзей, что он готовил вам несладкую долю. Давайте же, моя милая, будем заодно и все заживем счастливо. Вы будете моей тетушкой и только моей тетушкой. Вы постараетесь, чтобы дядя не забыл меня в своем завещании; а я, со своей стороны, как вы убедитесь, постараюсь для вас при составлении вашего брачного контракта. Успокойтесь, обдумайте все, мы еще с вами поговорим. Вы сами видите, наиболее здравомыслящие люди, весь город советует вам прекратить незаконное сожительство, и никто не возражает против того, чтобы вы меня принимали. Все понимают, что в жизни на первом месте расчет, а потом уже чувства. В день вашей свадьбы вы будете прекрасны, как никогда. Благодаря вашему нездоровью вы побледнели и выиграли от этого. Если бы мой дядя не любил вас до безумия, — сказал он, вставая и целуя ей руку, — то, клянусь честью, вы были бы женой подполковника Бридо.

Филипп вышел из комнаты, заронив в душу Флоры эти последние слова, чтобы пробудить у нее смутную мысль о мщении, приятную для этой девушки, — она была почти счастлива, что видит столь страшного человека у своих ног. Филипп в небольшом масштабе воспроизвел сцену, которую разыгрывает Ричард III с королевой[68], только что овдовевшей из-за него. Смысл этой сцены свидетельствует, что расчет успешнее, чем подлинное чувство, помогает глубоко проникнуть в сердце и рассеять там самую реальную скорбь утраты. Вот как в частной жизни природа достигает того, что в произведениях гения является верхом искусства; ее средство — корысть, а корысть — гений денег.

В начале апреля 1823 года никто уже не удивлялся, что гостиная Жан-Жака Руже являла картину парадного обеда, ознаменовавшего подписание брачного контракта мадемуазель Флоры Бразье со старым холостяком. Приглашены были: г-н Эрон, четыре свидетеля — господа Миньоне, Карпантье, Ошон, Годде-отец; мэр и священник; затем Агата Бридо и, наконец, г-жа Ошон со своей подругой г-жой Борниш, то есть две старые женщины, пользовавшиеся наибольшим авторитетом в Иссудене. Невеста была весьма чувствительна к такой уступке, которой Филипп добился от этих дам, смотревших на это как на поддержку, необходимую для раскаявшейся грешницы. Флора была ослепительно прекрасна. Священник, наставлявший две недели невежественную Баламутку, назавтра должен был привести ее к первому причастию. Этот брак был темой следующей благочестивой заметки, напечатанной в газетах «Журналь дю Шер» — в Бурже и «Журналь де л'Эндр» — в Шатору.