Книга Толпа - Эмили Эдвардс

обеими ручками, наклонила лысую головку, пытаясь вдохнуть перед очередным приступом рвоты. Косточки у нее на позвоночнике выпирают, как стеклянные шарики. Ребра как палочки.

Я почувствовал, как Софи вздрогнула; кажется, она пробормотала что-то вроде «О господи». Я стал листать дальше; на следующей фотографии Молли в коляске, на ней снова только подгузник. Ручки и ножки у нее распухшие и красные от стероидов, пластиковый катетер на груди прилеплен пластырем. Ее карие глаза смотрят в сторону от камеры, я помню, как она в тот день хныкала. У нее просто не было сил плакать. Господи, я бы все отдал, только бы услышать, как она плачет.

— Острый лимфолейкоз, — сказал я Софи. — Переливание тромбоцитов, химия, переливание крови, что ни назовите — ей это делали.

Она часто заморгала, и я подумал: «Ага! Не нравится ей слушать про трагедии других людей».

— Мне очень больно это слышать, очень, — сказала она, тихо так. — Как она сейчас?

И я рассказал ей, как Молли хотела побывать в Корнуолле на белых пляжах, но потом врачи сказали нам, что ей нельзя выходить, что она не может поехать; после трех лет мучений она не может отправиться в путешествие, которое придало бы ей сил. А почему? Из-за вспышки кори.

Помню, как у Софи дернулся плакат, когда я это сказал.

Мы больше не могли полагаться на коллективный иммунитет, чтобы ее защитить — она была слишком больной и слабой, а вокруг бушевала корь. Врачи сказали, если она заразится, это ее убьет. И вы знаете, что сказала Софи? Этого я никогда не забуду. Она сказала:

— Мне жаль, но это не наша вина. Мы лишь защищаем свои права.

И вот она повернулась и показала на других антиваксеров, чтобы было видно, что она не одна такая. Было заметно, что ей хочется сбежать обратно к своим, но я не собирался ее отпускать.

Вот тогда я и спросил ее:

— А что же тогда насчет Молли? Она просто побочный ущерб? Ее жизнь стоит меньше, чем ваши драгоценные права?

Ну, тут уж все. Она побежала к своим, и я смотрел, как они почти час шушукались, странно так, беспокойно на меня поглядывали. А мне что, мне на них насрать. Думаю, в тот первый день я проторчал там час или два, а потом я, кажется, понял, что этого мало. И вот на следующий день я смастерил свой первый плакат. Молли разрешила взять ее фотку из больницы, где у нее из руки торчит игла для химии, а сама она лысая и серая, как январское небо, но все равно пытается поднять оба больших пальца. Под фоткой я написал тот же вопрос — «Побочный ущерб?».

Мимо проходила пара ребят, они остановились, чтобы пожать мне руку и выразить поддержку, а на следующий день еще двое присоединились ко мне со своими плакатами, ну и вот, с тех пор нас становилось все больше, так все и началось.

12 декабря 2019 года

Толпа возле суда за последние несколько дней увеличилась как минимум втрое. Эш до ушей поднимает воротник двубортного шерстяного пальто, поправляет шарф и так крепко прижимает к себе Брай, что едва ли не несет ее над землей. Он неловко целует ее в макушку, она поднимает на него большие карие глаза и говорит: «Нормально, готов?» — и, взявшись за руки, они вдвоем спешат к зданию суда, а демонстранты окружают их с обеих сторон. Вокруг очень шумно, все смешалось; невозможно понять, чьи руки ободряюще хлопают их по спине, а чьи ударили бы, если бы могли. Как будто вся энергия, которая копилась в зале суда, вдруг выплеснулась на свободу, на холодный серый тротуар, — рычащая, злая, человеческая. Черт побери, как было бы хорошо наорать на них в ответ! Но вместо этого Эш сильнее зарывается в шарф и позволяет двум охранникам провести себя в здание суда. Они кричат на людей, чтобы все отошли назад, и пытаются освободить проход для Эша и Брай, чтобы те могли взбежать по ступеням и попасть в атмосферу более сдержанной и вежливой ярости.

Заседание начинается на полчаса позже обычного, в 10:30. Судья Бауэр не объяснил почему — возможно, у него были какие-то личные дела. Эшу странно думать о том, что у судьи Бауэра есть какая-то жизнь вне суда — как у учителя, когда ты ходишь в школу. Кажется едва ли не комичным представлять, как он листает старые журналы в приемной у стоматолога или смотрит, как его внуки выступают в рождественском спектакле.

Эш и Брай используют освободившиеся полчаса, чтобы поговорить с Эдом, прежде чем Брай подойдет к трибуне для свидетелей, чтобы дать показания Элизабет. Они уже привыкли к этому ритуалу: пристав открывает маленькую комнату со шкафчиками, они снимают пальто, шапки и шарфы, молча складывают их в один шкафчик на двоих, затем Эш покупает им чай в автомате. Когда он возвращается с картонными стаканчиками, подходит Эд, уже в мантии и парике, и склоняется над столом. Брай выглядит крошечной, но держится прямо. Она внимательно слушает Эда.

— Итак, Брай, сегодня не нужно вести себя как-то особенно. Просто честно отвечай на вопросы. Если ты не сможешь справиться с эмоциями — пусть, Бауэру не повредит самому увидеть, насколько все это тебя мучает. Элизабет постарается тобой манипулировать, но я бы хотел, чтобы ты не показывала злости или пренебрежения. Я никогда не видел, чтобы ты себя так вела, так что я в тебе уверен.

Эш подходит к ним и ставит оба стаканчика на стол, чтобы пожать Эду руку.

— Прости, чувак, я должен был и тебе захватить…

Эд качает головой, показывая, что не хочет чая.

— Садись, Эш. — Тот не успевает сесть, как Эд уже продолжает: — Я говорил Брай, что Элизабет может попытаться выставить Брай неуравновешенной и безответственной. — Он снова поворачивается к Брай. — Но не волнуйся. Если ты скажешь правду о том, что тебя воспитали скептично настроенной по отношению к вакцинации, — кстати, ты вполне можешь рассказать и о брате, — это поможет нашей защите.

Глаза Брай широко раскрыты, она смотрит на Эда, но ее рука не дрожит, когда она берет чай. Она спокойно отвечает:

— Хорошо, я сделаю все,