Книга Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

и это означало, что ему не нужно их конкретизировать.

Демократии живут надеждой. Вот почему им так трудно оценивать тех, кто ею торгует. Люди, которые воплощают свежее начало, поскольку они предлагают нечто очевидно новое, как потом выясняется, имеют в виду ранее известное. В XX в. двумя американскими президентами, выбранными в качестве убедительнейших символов нового подхода к политике, были Герберт Гувер и Джимми Картер, инженер с Запада и фермер с Юга; оба – хотя каждый по-своему – не укладывались в шаблон. Им помешали неудачи, завышенные ожидания и, собственно, те качества аутсайдеров, благодаря которым они были так привлекательны: у них не было достаточного понимания того, как изменить систему изнутри. Лидеры, в которых мы потом признаем спасителей демократии, редко приходят на службу в качестве символов чего-то нового. Часто они избираются с невысокими ожиданиями и с грузом прошлого. Собственно, и Линкольн был просто еще одним политиком-юристом. Рейган был еще одним политиком-актером (тот факт, что он был на самом деле актером, не выделял его на фоне остальных; скорее уж, он по этой причине казался особо ярким воплощением поверхностности демократической политики). Рузвельт был просто еще одним политиком-управленцем.

Обама во время своей кампании то и дело сравнивал себя с Линкольном, Рейганом и Рузвельтом. Но это были неправильные сравнения. Он уравнивал ожидания, которые люди возлагали на него как будущего президента, с их репутациями, тогда как их репутации, в той форме, в какой они в итоге сложились, опровергли многие первоначальные ожидания. Линкольн не начинал как Линкольн. Поэтому, если Обама хотел начать как Линкольн, он должен был закончить в качестве кого-то другого.

Самое привлекательное сравнение было с Рузвельтом, еще одним президентом, который унаследовал экономический кризис, вскрывший некомпетентность и нерешительность предыдущей администрации. Как и у Рузвельта, у Обамы появилась возможность экспериментировать с чем-то новым, и он знал, что общество устало от старого. Но были и значительные различия в ситуациях, в которых оказались Рузвельт и Обама. Первый унаследовал кризис, который к тому времени тянулся уже четыре года и с которым уже пытались разбираться. Обама унаследовал кризис, который только-только начался, но на него уже среагировали рядом наскоро придуманных мер, дабы предотвратить полный крах экономики. В некоторых отношениях Обама оказался в тупике из-за опыта, накопившегося за прошлые кризисы. Технократы уже использовали свои знания об ошибках, которые привели к Великой депрессии, чтобы частично стабилизировать ситуацию к моменту, когда Обама вступил в должность. Были открыты дешевые кредиты, а уязвимые организации подключили к системе жизнеобеспечения. Худшие сценарии к этому времени были предотвращены, что давало Обаме меньше пространства для маневра. Он встал за руль не тонущего корабля, а того, что едва-едва держался на плаву.

Кризис 2008 г. был достаточно опасным, чтобы избрать Обаму, но он никогда не был достаточно опасным, чтобы выдать ему карт-бланш, когда он стал президентом. Три месяца между избранием и инаугурацией не оказали того же воздействия, что пять отчаянных месяцев между выборами Рузвельта в 1932 г. и его инаугурацией в 1933 г. Тогда последние дни администрации Гувера стали для Рузвельта отличным стартом, позволившим действительно начать все с начала. Тогда как Обама, напротив, поддался на искушение преемственности. В ноябре 2008 г. он объявил о своем намерении назначить Гайтнера министром финансов, который должен был сменить на этом посту Полсона, человека, с которым Гайтнер работал рука об руку в период междуцарствия. Привлекательность курса, построенного на преемственности, частично объяснялась темпераментом и опытом. Обама был интеллектуалом и неопытным политиком. Он хотел избежать ненужных рисков. Рузвельт не был интеллектуалом. Но он был опытным политиком, который не любил упускать шансы.

Обама столкнулся с похожей проблемой, когда ему пришлось разбираться с наследием войны против террора. Он унаследовал ужасную неразбериху, но не полную катастрофу. Конфликт подтвердил ряд положений Токвиля о демократиях, которые участвуют в войнах. Демократии часто выбирают не те войны, в которые надо вступать; они неверно оценивают ставки и путаются со своими целями. Однако когда демократии увязают в затянувшихся войнах, в которых они не знают, как победить, у них есть преимущество приспособляемости. Они продолжают искать что-то новое, экспериментируют с разными военными руководителями, с разными тактиками и целями. Они остаются гибкими. В любом затянувшемся конфликте возникает противоречие между двумя сторонами демократической жизни: с одной стороны, это суетливая нетерпимость к поражениям, проявляющаяся у тех, кто ведет борьбу; с другой – это растущее разочарование и отстраненность общества в целом. Обе стороны показали себя в афганской и иракской войнах. В Ираке администрация Буша в 2007 г. предотвратила полное поражение благодаря новым армейским руководителям, новым тактикам и новым ресурсам (программа «наращивания войск»). В Афганистане операции НАТО то и дело терпели поражение, но в то же время на них пытались учиться. Победа никак не давалась в руки, но и поражение постоянно откладывалось. В то же время общество все меньше одобряло эти войны.

Война с терроризмом была ошибкой, но не однозначной. В 2008 г. Обама во время своей кампании пообещал покончить с конфликтом в Ираке («плохой войной»), чтобы сосредоточить ресурсы на конфликте в Афганистане (на «хорошей войне»). Тем не менее в обоих случаях у него возникло искушение придерживаться курса преемственности. Эксперименты и адаптация уже начались, а потому было сложно провести черту под тем, что было прежде. Очевидные катастрофы порождают новое начало. Успешное тушение пожара вызывает желание сбивать огонь и дальше.

Обама столкнулся с еще одной проблемой, из-за которой его положение отличалось от положения Рузвельта. Во время кампании Обама изображал из себя постпартийного политика, который предлагал шанс начать новую для американской политики эпоху гражданского мира и сотрудничества. Однако ему пришлось иметь дело с республиканской оппозицией, по своему характеру сугубо партийной, отбивающейся от компромиссов и настроенной решительно против его программы. Рузвельт во многих отношениях был намного более партийным политиком, однако большинство из радикальных мер, предпринятых им на посту президента, смогли получить межпартийную поддержку. Кризис 1933 г. заглушил определенные аспекты партийности в американской политике. Тогда как кризис 2008 г. усилил их. В чем причина?

Отчасти это объясняется иной природой кризиса. Ситуация в 1933 г. была намного более отчаянной, чем в 2008-м, международные противоречия были тогда острее, а судьба демократии – неопределенней. Еще одна причина – изменения в порядке и технологии политики. Законодатели XXI в. беззащитны перед все более прямолинейным и хлестким выражением общественного мнения, оформляемого новыми информационными технологиями и разгоняемого потоком новостей; когда все время стоит такой шум, трудно найти пространство для компромиссов. Но еще одна причина в опыте, накопленном за 75 лет государственных интервенций. Американская демократия пережила события