Книга Боковая ветвь - Ирина Степановская

«Господи, да хоть с негром! Лишь бы не мучила меня!» — подумал Серов, но тут же с неистребимым инстинктом собственника сжал ее руку и сунул греться к себе в карман.

Так они и вошли в церковь и сели рядом на скамейку у задней стены. И сидели, наверное, с час. И выглядели со стороны странно. Он — с сердитым лицом, с красными веками, в небрежно застегнутой куртке. Она — в серебристых мехах, с задумчивой улыбкой на шевелящихся губах. Сначала он подумал, что она молится. Он удивился, так как никогда в ней религиозности не замечал. Но прислушавшись, понял, что она не молилась, а пела. Он напряг слух и с трудом разобрал слова. Она пела по-английски тот блюз, под который они тогда танцевали в Лаосе на вечеринке: «I bought you violets for your furs…» И удивительно — из ее уст иностранные слова в православной церкви звучали так же органично, как звучали бы в концертном зале. Церковь была пуста, голос ее окреп, в нем появились хрипящие нотки Синатры, и, пока вошедшая с мороза старуха не зашипела на них, Наташа пела, забыв обо всем, закинув голову высоко к потолку, а может быть, к небу.

Ему показалось, что с этого дня она стала немного спокойнее.

Он еще постоял перед воротами, подумал, заглянул внутрь, потом повернулся и пошел к машине. Он ехал на «ниссане». Наташины «Жигули» вез товарный поезд. Он снова сел за руль и выехал на дорогу.

«Кто знает, может, мы скоро встретимся, — думал он о жене. — Вся наша жизнь, в сущности, более или менее случайная подтасовка событий для обеспечения правильного ухода. И те, кто с нетерпением и надеждой взирает на иконы и на небеса, всего лишь пытаются изменить ход вещей таким виртуальным способом. Мы такие, какие есть, и с этим уже ничего не поделаешь. Если б я мог измениться, я непременно бы это сделал, потому что чувствовал и знал: ей не нравится, как я живу. Но как мне было найти эту великую середину между любовью и эгоизмом, который преследует по жизни всех нас?»

Дальше он ехал, не думая уже ни о чем. Когда внимание стало рассеиваться от усталости, его рука сама натолкнулась на торчащую из магнитофона кассету с кривой надписью: «„Адажио“ Джиозотто». Она попала к нему вместе с другими вещами, которые отдал ему следователь. Он нажал кнопку и прослушал несколько начальных аккордов.

— Тяжелая музыка, — сказал он себе и сунул кассету в порядком пыльный ящик для разных мелочей.

Он ехал и напевал детскую песенку, которую когда-то пела их сыну его первая жена, изучая с ним английский. Он и сам не мог вспомнить, когда она врезалась ему в память.

I've got a dog, A cat and a frog. Their names are Smoke, Mag and Mog.

Черт его знает почему, но эта простая мелодия нравилась ему больше.

Вскоре за холмами изгибом показалась река в зеленых, по-летнему веселых берегах. Вдалеке над Москвой выглянуло солнце. Увеличился поток идущих навстречу машин, и на пригорках стали возникать отдельные группы разноуровневых, недавно построенных домов-башен. Указатель с коротким, но милым сердцу словом «Москва» и небольшим количеством оставшихся километров подмигнул с обочины. Серов вздохнул и немного убавил скорость.

— Я буду помнить, Наташа! — сказал он. — Я сделаю все как надо!

Заехав в гастроном и купив в нем пакет какой-то еды, он завернул во двор своего дома и увидел Катю, одиноко сидящую на скамеечке у подъезда в обнимку с сумкой, будто приехала и пришла сюда прямо с поезда. В сумерках она была так похожа на Наташу, что сердце его болезненно сжалось. Катя сидела одна в поздний час во дворе, хотя у нее были ключи от квартиры. Он понял: она не входила из деликатности.

«А где же этот ее балбес?» — подумал Серов.

Заметив его машину, Катя поднялась навстречу.

— Пойдем в дом, — сказал он ей после объятия.

— Нет. Дома я не выдержу и заплачу. А мне надо быть сильной.

— Случилось что-нибудь? Где бабушка с дедушкой?

— Я к ним не пошла. Мне нужна твоя помощь. Мне нужен врач. — И, не выдержав, она привалилась, всхлипывая, к его плечу. Он усадил ее на заднее сиденье в машину и сел рядом.

— Рассказывай, не тяни, а то меня хватит инфаркт.

— Мне нужно сделать аборт. — Она закусила губу. — Хоть я и не представляю, как я смогу это сделать.

— Девочка моя, ты беременна! Что же ты плачешь? Это ведь радость!

— Мы хотели пожениться, но он не хочет ребенка! Серов заметил, что Катя даже не назвала своего парня по имени.

— Наверное, он прав… — всхлипывала она. — Если будет ребенок, нам просто не выжить! Мама умерла, у бабушки с дедушкой пенсия, у меня и у него стипендия. Пусть он даже и подрабатывает, но всех нас ему просто не прокормить!

— Катя, но ведь есть еще я!

Она смотрела на него, не понимая. Помолчала чуть-чуть и сказала:

— При чем тут ты, папа? Ведь отец же он… Жизнь так сложна… Он это понимает, а ты, папа, нет. И мама не понимала! Порхала, как красивая бабочка. Элегантные платья, косметика, поездки по всему миру… Она летала, летала, то в Англию, то в Италию, а ведь у бабушки даже не было теплых сапог. Ноги у бабушки отекли, и старые сапоги на меху не сходились. Она проходила всю зиму в дедушкиных ботинках, но этого никто не замечал, а у меня не было денег…

— Катя! — Он ужаснулся. — Как ты могла об этом молчать! Знать и молчать! Строить из себя хорошенькую, чистенькую?! Ты же знаешь, у нас с мамой всегда были деньги! Нам просто было некогда разбираться во всех жизненных нюансах. Мама работала, часто болела…

— Бабушка не велела мне говорить. Она знала, что маме было не до этих хлопот.

— Катя, возьми! — Он стал выгребать из карманов купюры. В юности у него было очень красивое кожаное портмоне. Но со времени первой женитьбы он никогда не носил кошельков из принципа. И сейчас мятые доллары и рубли вперемешку лежали в карманах его рубашки и куртки, и он совал эти деньги в руки девчушки.

— Папа, ну что ты, здесь очень много!

— Возьми! Купи все, что нужно на первых порах. Кушай мясо и фрукты. Купи теплые сапоги бабушке. Я заработаю и дам тебе денег еще. На той неделе у меня будут операции, мне заплатят. И слушай. Пожалуйста, не делай аборт!

Она снова заплакала.

— Я сама не хочу! Я уже люблю этого маленького… Но как же мы будем…

— Послушай, все будет прекрасно! — Он вытер ей слезы своим платком, выпачканным в крови. — Ты теперь самый родной для меня человек. И мама тебе непременно бы так же сказала. Я буду самым лучшим, самым добрым на свете дедом. Я буду тебе помогать. Ты родишь, посидишь дома годик и снова пойдешь в институт. Мы все вместе и вырастим, и выучим твое дитя, не волнуйся. Только пусть появится на свет этот ребенок! — Он обнял ее, помолчал и добавил: — Во искупление наших грехов.

19

Как это часто бывает, Женя Кружков узнал о том, что случилось, последним. В тот день он ждал приезда Натальи Васильевны и не мог сидеть в лаборатории. Он вышел на улицу и медленно прохаживался вдоль забора института, как раз под окнами ее кабинета, где доцветала в тени сирень. Он ждал, что вот-вот над его головой хлопнет окно и, подняв голову, он увидит тонкую руку, нацепляющую фрамугу на крючок, чтобы створка не закрывалась. Он ждал так и ждал, но вверху было тихо. Когда же, потеряв терпение, он все-таки поднялся наверх, там все будто вымерло и только в большой лаборатории сидел один из его коллег-аспирантов. Он сидел за лабораторным столом с задумчивым видом и пил из бутылки пиво.