Книга На златом престоле - Олег Яковлев

— Дозволь довести до ушей твоих, о всеблагий и всемилостивый архонт! Я, жалкий раб, смею беспокоить твой слух, ибо возмущает против себя тот, кто пользуется твоей несказанной добротой, но за широкой спиной твоей острит нож, готовясь вонзить его в твоё благородное сердце!

— Говори проще, яснее, быстрее! — рявкнул Давидович. — Не терплю я ваших ромейских околичностей! О ком донести порешил, пёс смердящий!

— Вот ты на ловы выехал, а Иван, рекомый Берладником, в тот час со княгиней твоей предавался утехам греховной любви.

— Что?! — Давидович побагровел от ярости и стиснул кулаки. — Да как ты смеешь?! Ты, урод?! На друга моего клевещешь! Княгиню измыслил позором покрыть!

Ударом ноги он заставил взвизгнувшего от боли евнуха отлететь к дверям горницы.

— Ты! Мразь! А ну, сказывай, каким ворогом ко мне подослан?! А?! Убирайся! Убирайся прочь! Прочь с очей моих! Гад! Мерзость!

Задыхался князь от бешенства. Резко рванул он ворот багряной рубахи. Медная пуговица покатилась по дощатому полу.

Перепуганный Птеригионит, подобрав подол долгой хламиды, стремглав выпорхнул в переход. В одночасье рухнул его тонкий тщательно разработанный вынашиваемый не одну неделю план. Дрожащий от ужаса, шмыгнул он на нижнее жило и спрятался в утлой каморке под лестницей возле поварни. Но и там его обнаружили гридни, выволокли на свет божий, отвели в покои княгини.

Марфа насмешливо улыбалась, глядя, как евнух трясётся от страха.

— Что, не удался твой навет, грек? — спросила злорадно, подбоченясь.

«Всё она знает. Везде у неё уши!» — с отчаянием подумал Птеригионит.

Надо было бежать, бежать немедля. Он стал озираться по сторонам. Юркнуть бы вон в ту дверцу боковую. За ней, он знает, крохотная каморка с подполом. Через потайной ход можно пробраться к оконцу, вырубленному почти на уровне земли. Но как скроешься, если вот она тут, проклятая ведьма княгиня! Кликнет стражу да велит бросить его в поруб. Или вовсе придушить прикажет. Что ей стоит?

Распростёрся Птеригионит ниц перед Марфой, завыл жалобно, заскулил, стойно собака побитая.

— Встань! — топнула Марфа ножкой в багряном выступке.

— Не смею! — пролепетал, размазывая по щекам слёзы, Птеригионит.

— А я тебе говорю: встань! Немедля! Ишь, разнылся! Ранее думать надо было! Гляжу, погубить измыслил ты нас с Иваном! Дак вот, враже, не выйдет у тебя ничего! Слышишь, не выйдет! Утри слёзы-то. Скажу тебе кое-что. Разгневался вельми на тя князь-от Изяслав. Велел пытать на дыбе. Пришлось мне вмешаться. Уговорила я князя оставить тя покуда в покое. Как уговорила — не твоего ума дело. А токмо отныне, — она задумчиво приставила палец с розовым ноготком к подбородку, — мне служить будешь верно. Псом станешь моим. Всё, что повелю, исполнять будешь. А еже бежать удумаешь, из-под земли тебя достану. И тогда даже дыба, и та раем тебе покажется, враже. Запомни. Еже лихое что о тебе сведаю — такожде берегись. — Она погрозила ему кулаком. — Ну а покуда... Приставлю я тебя ко князю Ивану. Приглядывай за каждым шагом его. И обо всём, что он деет, мне будешь доносить. Понял?!

— Понял, о премудрейшая госпожа!

— Но коли хитрить сызнова удумаешь, коли козни супротив нас с Иваном строить почнёшь, так ведай: погублю я тебя, евнух! — Она с презрением посмотрела на его испуганное уродливое лицо.

Птеригионит снова пал перед ней на колени.

«Посмотрим ещё, кто кого погубит», — подумал он злобно, удивляясь тому, что внезапное спасение пришло к нему оттуда, откуда он никак не ожидал.

ГЛАВА 57

На вырученные от торговли и полученные за княжью службу куны и ногаты поставил Семьюнко возле моста через Днестр, на крутом яру над рекой новый дом, частью из дерева, частью — из камня белого и зелёного. Брат Мина помогал, снаряжал подводы. Вознеслась в голубое небо горделивая башенка с зубцами наверху, по обе стороны от неё сложили бревенчатые палаты с резьбовыми узорами. Крышу покрыли черепицей, столбы у крыльца изукрасили киноварью. К хоромам пристроили с боков галереи с хрупкими на вид колонками. Крытые подвесные переходы соединили между собой отдельные части дома. Двор обвели тыном из остроконечных дубовых кольев, широкие провозные ворота привесили с двух сторон — у дорог, ведущих к Подолу и к мосту.

Всё было хорошо. Радовалась душа Семьюнки при виде просторных светлых покоев. Довольна была и старая Харитина, одно только говорила она сыну:

— Хозяйки, сын, в сем доме не хватает. Пуст без хозяйки доброй дом. Ожениться тебе надо. Поглядел бы окрест, сыскал бы девку какую пригожую, из дщерей купецких, али из житьих. А может, и боярышню какую присмотришь. Чай, не последний ты человек у князя. Вон дела сколь важные тебе поручает Ярослав наш.

Слушал Семьюнко материны наставления, а думал всё об Оксане. Одна она царила в сердце отрока.

Теперь почасту бывала трёхродная сестрица в Галиче, жила в палатах своих на склоне Горы, невдалеке от увоза. Иногда видел Семьюнко возок её на Подоле, порой приезжала она в старый его терем к Харитине за каким-нибудь делом или просто поболтать, но всё никак не решатся отрок завести с ней серьёзный разговор.

Наступило весёлое время святок. По улицам средь бела дня ходили ряженые, колядовати. Носились по городу вершники, мчались сани, запряжённые ретивыми тройками.

На площади перед Успенским собором и узрел Семьюнко единожды Оксану. Весело смеялась молодая вдовица, сидя на буланом коне в седле впереди статного Могуты, одного из старших дружинников, который смешил её своими остроумными шутками. Краска прихлынула к лицу Семьюнки, свернул он посторонь, поджал обиженно уста. Ринул к себе домой, ворвался в верхнюю палату, рухнул ничком на лавку. Лежал, думал, как быть. Понимал одно: дальше тянуть нечего. Настал решительный час. Сегодня же вечером явится он к Оксане и сделает ей предложение. А там будь что будет.

...Они столкнулись во дворе возле крыльца Оксаниного терема. У Семьюнки перехватило дыхание. Смотрел он в ярко-синие глаза её, как всегда, немного насмешливые, и не мог насмотреться.

— Что, так и будем стоять здесь? — Оксана, не выдержав, прыснула со смеху, прикрывая рот сафьяновой рукавицей. — В дом пройдём, может? Сыщем место, чтоб побаить.

Горели в закатных солнечных лучах сапфиры на даренных когда-то Семьюнком серьгах. Вообще, синий цвет был у сестры любимым — и дорогой убрус был расшит синими птицами — алконостами, и рукавички, и сапожки отливали такой же яркой небесной синевой. Ещё разглядел Семьюнко на шее Оксаны драгоценное ожерелье из опять-таки синих самоцветов. Не раздеваясь, сели они на конник в холодных сенях.

— Ты, Оксанушка, пришла бы когда, поглядела на хоромы мои новые. Вот, отстроил, последнее сребро угрохал, — Семьюнко вздохнул.

Оксана тихо рассмеялась.

— Ох, не переделать тебя, братец! Всё жалуешься. Тя послушать, так будто нищий ты вовсе!