Книга Нацистская пропаганда против СССР. Материалы и комментарии. 1939-1945 - Дмитрий Хмельницкий

«Овсянка» – штрафная командировка. В 20 километрах от Соловецкого кремля находится штрафная командировка «Овсянка». Она имеет три барака для заключенных и один для надзирателей (бывшее помещение для монахов). Расположена она у самого берега моря. Долгое время начальником на ней был чекист Ванька Потапов. Все заключенные острова, которых по директиве Лубянки надо было перевести в «белые списки», то есть поскорее «загнуть», направлялись к нему... Ванька Потапов знал свое палаческое дело хорошо, и никто из присылаемых в его распоряжение заключенных с «Овсянки» никогда не возвращался: они или замерзали на беспрерывной, без отпуска в барак работе в лесу, или рубили себе кисти рук и ступни ног, или становились под срубленную падающую сосну, которая и приканчивала их мученическое существование; или вешались на соснах, захватив с собой, идучи на работу, кусок веревки; или Ванька Потапов, в пылу своего чекистского гнева, их убивал выстрелом из винтовки, штыком или прикладом ружья, донося ИСО, что заключенный «пытался обезоружить конвоира и бежать» – это замерзшим-то морем за 60 километров от материка!

Сотрудники ИСО, списывая на основании потаповских донесений убитых заключенных, с удовлетворением говорили: «Ну и парень же этот Ванька! Не парень, а сундук с золотом. Стопроцентный чекист!..»

Этот Потапов, зверь в образе человека (не только морально, но и по наружности), не удовлетворялся «дрыном», он отвинчивал ствол винтовки и им бил заключенных за невыполнение урока. Потом он оставлял их в лесу до тех пор, пока они не заканчивали полностью своего урока. Ставя на пень, он заставлял кричать: «Я филон! Я паразит советской власти! Дремучий лес «Овсянки» примет меня в свои объятия и похоронит на веки! Я филон! Я филон!» и т. д. Потапов хвалился в ИСО, что он заставляет кричать на пне «я филон» не менее 5000 раз.

«Филонов нам не надо, – говорил Потапов с кощунственной бранью. – Для филонов у меня на «Овсянке» не одна канава есть!» Обходя места работ, он любил говорить: «Попы на «Овсянке» у нас есть! Панихиду отслужим!»

Как-то по делам ИСО мне пришлось быть в районе «Овсянки». Не вполне веря в зверства Потапова, о которых слышал по работе в ИСО по рассказам самого Ваньки Потапова, я решил поехать туда сам, чтобы узнать правду на месте.

– Командирррровкааа, смирррноооо! – свирепо заорал Потапов, увидя меня, подъезжающего на лошади. – Товарищ уполномоченный, – начальник командировки «Овсянка» стрелок Потапов, – представился он мне. – На командировке все благополучно; вчера в лесу загнулось восемь человек шакалов, о чем я рапортом донес в ИСО.

– Почему это заключенные как сумасшедшие вылетают из бараков и куда-то бегут? – спросил я у Потапова, увидя выбегающих как на пожар из бараков заключенных – грязных, худых, изможденных, в рваных лаптях, некоторые с кусками хлеба в покрытых струпьями, худых руках – и тут же поспешно строящихся в две шеренги.

– А это, товарищ уполномоченный, шакалы услышали мою команду и становятся в строй. Они у меня, товарищ уполномоченный, дисциплинированные: знают, что начальство приехало.

Поздоровавшись с заключенными, я велел Потапову распустить строй, но он, желая показать мне вымуштрованность «шакалов», стал подавать зычные команды: «Кррру-гом!.. Напрррааа-во!.. Налеее-во»!..

Получив от Потапова интересовавшие меня сведения, я собрался уезжать.

– Товарищ уполномоченный, не хотите ли посмотреть на моих шакалов? – предложил мне Потапов.

Шагах в пятидесяти от домика, в котором он жил сам, и шагах в пятнадцати от барака № 2, в котором жило более половины всех заключенных «Овсянки», Потапов показал мне большую яму, прикрытую обмерзшими и покрытыми снегом досками, и сообщил:

– Тут лежит четыреста шакалов. Адъютант! – заорал он.

– Петровский! – послышался сейчас же не менее зычный голос «стукача» дневального. – Гражданин начальник зовет, пулей лети к нему!

Через несколько мгновений к Потапову подлетел Петровский. На него было больно смотреть: это был подросток, на вид лет шестнадцати – семнадцати; на ногах у него болтались окончательно истрепавшиеся лаптишки, на голове что-то отдаленно похожее на шапку, одет он был в два грязных мешка с дырами для головы и рук.

– Что прикажете, гражданин начальник? – спросил он, глядя еще детскими, впалыми от худобы, страдальческими глазами на грозного Потапова, стараясь угодить ему каждым своим движением.

– Петровский, ну-ка покажи товарищу уполномоченному своих приятелей! – сказал Потапов, показывая на яму.

Петровский сбросил с ямы тонкие доски, и перед моими глазами открылась груда голых тел...

– Сколько в этой яме людей? – спросил я.

– Почти четыреста, – получил я ответ. – Немного дальше есть еще одна яма. Хотите посмотреть? В ней немного поменьше.

Я отказался.

– Ну, тогда я вам покажу «шпанское ожерелье», – предложил он, и я заметил при этом на его лице какую-то странную, нечеловеческую улыбку. И показал!

По обеим сторонам дверей каждого из трех бараков для заключенных я увидел то, что Потапов называл «шпанским ожерельем»: оно было сделано из отрубленных пальцев и кистей рук, нанизанных на шпагат. «Ожерелья» висели у дверей так, что должны были бросаться в глаза каждому заключенному...

– Кто это сделал? – спросил я у Потапова.

– Мой адъютант, – ответил он, кивнув в сторону Петровского.

– Это ты сделал? – спросил я у этого несчастного, глядя пристально в его выстрадавшиеся глаза.

– Гражданин начальник мне приказал нанизать на шпагат пальцы, я и сделал, – ответил Петровский – сам кандидат в яму...

На его глазах сверкнули быстрые слезинки, которые он поспешно вытер своей грязной в струпьях рукой.

– Потапов, ты, пожалуйста, убери это свое ожерелье. На днях помощник начальника лагерей должен объезжать командировку, может выйти неприятность, – постарался я воздействовать на изверга, хотя и знал, что не только помощник начальника лагерей, но и начальник, и сама Лубянка таким вещам особого значения не придает.

– Товарищ Мартинелли знает об этом, – поспешил сообщить мне Потапов. – На днях я видел его в управлении. Он меня расспрашивал о ходе у меня лесозаготовок, и я, между прочим, сказал об ожерелье. Он одобрил меня, сказал, что через ожерелье шакалы будут поменьше рубить себе руки.

Таких штрафных командировок, как «Овсянка», в СЛОНе не одна, не две – 1 мая 1930 г. их было 105.

Секирка – штрафной изолятор и лобное место. Слово «Секирка» не продукт большевистского сокращения слов, не какой-нибудь специфический слоновский термин: это старое монашеское название одной из самых высоких гор на острове Соловки. На ней монахи когда-то построили церковь, она превращена в штрафной изолятор.

Слово «Секирка» наводит ужас на слоновского заключенного: от него увеличиваются и замирают глаза, раскрывается рот, дрожат ноги и люди шепотом спрашивают друг друга – кого и на какой срок отправляют на Секирку.