Книга Повседневная жизнь русской усадьбы XIX века - Сергей Охлябинин

При любой погоде они всегда находились снаружи — в дождь и холод, в изнуряющий июльский зной и в немилосердную пургу, метели и бураны. Именно крепкая и трезвая мужицкая сметка позволяла им иной раз буквально угадывать дорогу, мысленно ощупывать и выверять единственно верный путь.

«… Измученные, грязные, мокрые, мы достигли, наконец, берега.

Часа два спустя, мы уже все сидели, по мере возможности обсушенные, в большом сенном сарае и собирались ужинать. Кучер Иегудиил, человек чрезвычайно медлительный, тяжелый на подъем, рассудительный и заспанный, стоял у ворот и усердно потчевал табаком Сучка. (Я заметил, что кучера в России очень скоро дружатся.) Сучок нюхал с остервенением, до тошноты: плевал, кашлял и, по-видимому, чувствовал большое удовольствие. Владимир принимал томный вид, наклонял голову набок и говорил мало. Ермолай вытирал наши ружья. Собаки с преувеличенной быстротой вертели хвостами в ожидании овсянки; лошади топали и ржали под навесом… Солнце садилось; широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки расстилались по небу все мельче и мельче, словно вымытая расчесанная волна… На селе раздавались песни» (Тургенев И. С. Льгов).

Охота пуще неволи

Если в России принимались за что-либо с увлечением, результат бывал выше всяких похвал. Будь то постройка монастыря — вырастал Посад отца Сергия, Сергиев Посад. Воспитательный ли дом — и огромный ансамбль (между Славянской площадью и Москвой-рекой) Ивана Бецкого до сих пор (даже и в урезанном ныне виде и с иным назначением) поражает своими размерами. Это и тысячи десятин лесопосадок в усадьбе графа Уварова Поречье. И, наконец, псовая охота, которую по старинке называли «ездой», а поименно голицынской, ростопчинской, першинской и еще десятками, если не сотнями частных, именных охот, отличила Россию лучшими в мире русскими борзыми и гончаками. Отличила и отменными верховыми лошадьми — непременными участницами парфорских охот. И продолжала отшлифовывать самые лучшие грани главного участника езды — самого охотника.

Чем шире была география мест охоты, не ограниченная близлежащим пространством, а распространенная на отъезжие поля и далее на соседние уезды и губернии, тем больше самых разнообразных людей и событий мог наблюдать острый глаз русского охотника.

«Одна из главных выгод охоты, любезные мои читатели, состоит в том, что она заставляет вас беспрестанно переезжать с места на место, что для человека незанятого весьма приятно… "Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?", а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то все в поле): далеко ли до постоялых двориков на большой дороге, и как до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько не ожидавших, что их обеспокоят. Не весело также переправляться через животрепещущие мостики, спускаться в овраги, перебираться вброд через болотистые ручьи; не весело ехать, целые сутки ехать по зеленоватому морю больших дорог или, чего Боже сохрани, загрязнуть на несколько часов перед пестрым верстовым столбом с цифрами: 22 на одной стороне и 23 на другой; не весело по неделям питаться яйцами, молоком и хваленым ржаным хлебом… Но все эти неудобства и неудачи выкупаются другого рода выгодами и удовольствиями…

Наш брат охотник может в одно прекрасное утро выехать из своего более или менее родового поместья с намереньем вернуться на другой же день вечером и понемногу, понемногу, не переставая стрелять по бекасам, достигнуть, наконец, благословенных берегов Печоры; притом всякий охотник до ружья и до собаки — страстный почитатель благороднейшего животного в мире: лошади» (Тургенев И. С. Лебедянь).

«За мною заряд, любезный»

Где же иначе, как не на охоте, можно было увидеть обнаженными, пульсирующими чувства человека, задетого за живое самой погоней за дичью? Целый каскад эмоций, порой диаметрально противоположных, обрушивался на случайного встречного. Дополнялся градом вопросов, нередко и неосмысленных. Вот он, охотник в пылу преследования, с сумасшедшинкой в глазах, в пылу азарта и при всем гоноре провинциального дворянина, в общем-то человек незащищенный. Открытый.

«В жаркий летний день возвращался я однажды с охоты на телеге; Ермолай дремал, сидя возле меня, и клевал носом. Заснувшие собаки подпрыгивали, словно мертвые, у нас под ногами. Кучер то и дело сгонял кнутом оводов с лошадей. Белая пыль легким облаком неслась вслед за телегой. Мы въехали в кусты. Дорога стала ухабистее, колеса начали задевать за сучья. Ермолай встрепенулся и глянул кругом… "Э! — заговорил он, — да здесь должны быть тетерева. Слеземте-ка". Мы остановились и вошли в "площадь". Собака моя наткнулась на выводок. Я выстрелил и начал было заряжать ружье, как вдруг позади меня поднялся громкий треск, и, раздвинув кусты руками, подъехал ко мне верховой. "А па-азвольте узнать, — заговорил он надменным голосом, — по какому праву вы здесь а-ахотитесь, мюлсвый сдарь?" Незнакомец говорил необыкновенно быстро, отрывочно и в нос… Он повторил свой вопрос.

— Я не знал, что здесь запрещено стрелять, — отвечал я.

— Вы здесь, милостивый государь, — продолжал он, — на моей земле.

— Извольте, я уйду.

— А па-азвольте узнать, — возразил он, — я с дворянином имею честь объясняться?

Я назвал себя.

— В таком случае извольте охотиться. Я сам дворянин и очень рад услужить дворянину… А зовут меня Чертопхановым, Пантелеем.

Он нагнулся, гикнул, вытянул лошадь по шее; лошадь замотала головой, взвилась на дыбы, бросилась в сторону и отдавила одной собаке лапу. Собака пронзительно завизжала. Чертопханов закипел, зашипел, ударил лошадь кулаком по голове между ушами, быстрее молнии соскочил наземь, осмотрел лапу у собаки, поплевал на рану, пихнул ее ногою в бок, чтобы она не пищала, уцепился за холку и вдел ногу в стремя. Лошадь задрала морду, подняла хвост и бросилась боком в кусты; он за ней на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки попал в седло; как исступленный завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал. Не успел я еще прийти в себя от неожиданного появления Чертопханова, как вдруг, почти безо всякого шуму, выехал из кустов толстенький человек лет сорока, на маленькой вороненькой лошаденке. Он остановился, снял с головы зеленый кожаный картуз и тоненьким и мягким голосом спросил меня, не видал ли я верхового на рыжей лошади? Я отвечал, что видел.

— В какую сторону они изволили поехать? — продолжал он тем же голосом и не надевая картуза.

— ТУда-с.

— Покорнейше вас благодарю-с.

Он чмокнул губами, заболтал ногами по бокам лошаденки и поплелся рысцой — трюхи, трюхи — по указанному направлению. Я посмотрел ему вслед, пока его рогатый картуз не скрылся за ветвями. Этот новый незнакомец наружностью нисколько не походил на своего предшественника. Лицо его, пухлое и круглое, как шар, выражало застенчивость, добродушие и кроткое смирение; нос, тоже пухлый и круглый, испещренный синими жилками, изобличал сластолюбца. На голове его спереди не оставалось ни одного волосика, сзади торчали жиденькие русые косицы; глазки, словно осокой прорезанные, ласково мигали; сладко улыбались красные и сочные губки…