Книга Три версии нас - Лора Барнетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дэвид усаживается рядом, и Ева спрашивает его:
— Помнишь ту постановку «Царя Эдипа» в Кембридже?
— Да, а в чем дело?
— Ты тогда выглядел довольно испуганным.
Дэвид внимательно смотрит на нее, и Ева начинает тревожиться, что он воспримет сказанное слишком серьезно: Дэвид никогда не дружил с самоиронией.
Но он хохочет.
— Ты права, черт возьми. Юношеская робость, что поделаешь. Мы ни о чем не имели ни малейшего понятия!
Ева тоже начинает смеяться. Они останавливаются, только когда гаснет свет и на сцене появляются Франсиско и Бернардо в велосипедных кроссовках и с торчащими вверх, как у панков, волосами. Дэвид наклоняется и шепчет на ухо Еве:
— Но все-таки мы выглядели не такими напуганными, как эти ребята.
Ева утыкается лицом в локоть, чтобы не рассмеяться вслух. Пожилая женщина, сидящая на соседнем месте, смотрит на нее с неодобрением. Ева пытается сосредоточиться на спектакле. И одновременно думает о том, как их собственная драматичная история — брак, заключенный по расчету и в то же время по обоюдной страсти, и затянувшийся развод — превратилась с годами в предмет для шуток, в источник общих воспоминаний, и не более того.
Лондон, январь 1997
— Ты не смотришь, папа.
Вторник, на часах четверть четвертого; Джим ведет дочь домой из школы. Снегопада не было уже несколько дней, но вдоль тротуара все еще лежат белые сугробы, превращаясь ближе к проезжей части в желтоватое месиво. Робин проводит руками по ограде сада и лепит из собранного снега снежок. Джим опускает голову и видит, как он тает в маленькой ладони, одетой в красно-розовую варежку.
— Я смотрю, дорогая. У тебя здорово получается. Но лучше его, наверное, выбросить.
Робин мотает головой, и помпон на ее розовой шапке колышется в такт.
— Нет, папа. Снежки не выбрасывают, а бросают. — Так бросай.
Робин высвобождает руку и прицеливается; Джим хочет остановить ее, но не успевает. Снежок летит по низкой дуге в сторону проходящей мимо собаки.
— Робин, — резко одергивает ее Джим, — никогда больше так не делай.
Дочь, к счастью, не отличается меткостью, и снежный комок падает на тротуар в нескольких сантиметрах от пса.
— Простите, — говорит Джим, поймав взгляд владельца.
Тот улыбается из-под шляпы с загнутыми полями, демонстрируя три золотых зуба.
— Ничего страшного. Это же дети.
— Дети, — соглашается Джим.
Робин останавливается, засовывает в рот мокрую варежку и смотрит вслед уходящей собаке и ее хозяину.
— Папа, — говорит она громко, и прохожий наверняка ее слышит. — Ты видел зубы этого человека? Они сделаны из золота!
— Пошли, болтушка.
Он тянет Робин за руку.
— Тебе пора домой.
Домом ему на протяжении последних семи лет служит особняк в раннем викторианском стиле в Хакни: двухэтажный, с прямым фасасадом и без балконов; наличники выкрашены белой краской; высокие кованые ворота сбоку отделяют дом от соседнего, похожего на этот, как брат-близнец. До тех пор пока они с Беллой сюда не въехали, здание несколько лет пустовало. Никакого самозахвата — Джим честно купил его, потратив часть наследства, оставшегося от Синклера. В дальней комнате вместо обоев обнаружилась плесень и свисающие с потолка провода, а полы окончательно сгнили. Но Белла влюбилась в это место, и поскольку именно Джим настоял на переезде, то теперь по выходным ему приходилось сидеть в своей комнате и читать в наушниках, чтобы спрятаться от оглушительного звука дрели. Но он считал себя не вправе мешать Белле.
Она занялась ремонтом немедленно: даже на восьмом месяце беременности продолжала отдирать размокшую штукатурку и старые обои, красила потолки, стоя на верхней ступеньке стремянки и игнорируя просьбы Джима быть осторожной.
Джим, конечно, вспомнил лето 62-го (все пробовал посчитать, сколько лет прошло с тех пор), когда они с Евой переехали в район Джипси-Хилл, в ярко-розовый дом с мастерской старого художника в саду, где он рассчитывал добиться многого. Джим прожил в том доме тридцать лет и не мог просто взять и стереть его из памяти. Они с Евой положили немало сил на то, чтобы сделать его обитаемым: по вечерам Ева возвращалась из редакции «Ежедневного курьера», переодевалась в одну из его старых рубашек, затягивала косынку на голове и бралась за малярную кисть.
Однажды Джим допустил досадную оплошность: поднявшись наверх, он увидел Беллу на стремянке — она стояла к нему спиной, темные кудри выбились из-под косынки — и назвал ее Евой. Белла не разговаривала с ним четыре дня. Послала куда подальше — подвергла обструкции, как теперь выражаются, — что проделывала с огорчительной регулярностью. В начале их отношений такого за ней не водилось.
В прихожей Джим снимает с дочери рюкзак, шапку, варежки и толстый пуховик. Робин топает ногами, обутыми в высокие сапоги, стряхивая остатки снега на пол. Голубыми глазами (одинакового цвета, в отличие от матери), формой нежно-розовых ушных раковин, забавным выражением, появляющимся на лице в моменты глубокой задумчивости, — всем этим Робин очень напоминает Джиму Дженнифер и даже, пожалуй, Дэниела. Но он опасается подобных сравнений: когда Робин впервые улыбнулась, и Джим — преисполненный отцовского счастья — сказал, что видит перед собой Дженнифер, Белла отреагировала очень резко.
— Не заставляй меня чувствовать так, — сказала она, — будто все, сделанное нами вдвоем, надо обязательно сравнивать с твоей жизнью с ней.
Потом Белла извинилась за этот срыв, объяснила его нервным истощением после родов. Но неприятный осадок остался. Это была уже не совсем та женщина — девушка, — однажды в сентябре заглянувшая в художественный класс, с которой он разговаривал об искусстве, свободе и жизни, не ограниченной условностями, и мог делать это часами — в пабе, в мастерской и даже во время того злополучного ужина в компании с Евой.
Время, проведенное в обществе Беллы, ощущалось Джимом словно глоток холодной воды при сильной жажде: она была молода, красива, с ней рядом казалось легко существовать, не чувствуя обязательств, налагаемых длительным браком, и не питая надежд, с ним связанных.
На протяжении многих месяцев он и не надеялся на взаимность; и вдруг выяснилось — к его неописуемой радости, — что это возможно.
Стояла ранняя весна. В один из воскресных дней они работали в мастерской; впервые за много месяцев открыли настежь окна, поставили выбранный Беллой диск с какой-то громкой и резкой музыкой. Она зашла в его комнату и долго стояла за плечом, наблюдая, как Джим рисует. Он молчал, предчувствуя, что сегодняшний день многое изменит в его жизни. Белла придвинулась вплотную — он ощущал ее дыхание на шее — и прошептала ему в правое ухо:
