Иной из нас скорбит о быстротечности, О краткости отпущенных нам лет. Но время смертное счастливой вечности, Оно летит и оставляет след.
Вот еще одно стихотворение, написанное, вероятно, в тот же период, что и «О времени»:
И поступь, и голос у времени тише Всех шорохов, всех голосов. Шуршат и работают тайно, как мыши, Колесики наших часов.
Лукавое время играет в минутки, Не требуя крупных монет. Глядишь — на счету его круглые сутки, И месяц, и семьдесят лет.
Секундная стрелка бежит что есть мочи Путем неуклонным своим. Так поезд несется просторами ночи, Пока мы за шторами спим.
Лирика позднего Маршака совсем не похожа на лирические стихи, созданные им в юности, в молодости. Дело здесь не только в возрасте поэта. Мир, наступивший после Второй мировой войны, дал Маршаку, как и многим другим, надежду на лучшую, счастливую жизнь.
Все цветет по дороге. Весна Настоящим сменяется летом. Протянула мне лапу сосна С красноватым чешуйчатым цветом.
Цвет сосновый, смолою дыша, Был не слишком приманчив для взгляда. Но сказал я сосне: «Хороша!» И была она, кажется, рада.
Однако события первых послевоенных лет не давали повода для покоя: нагнеталась истерия угрозы атомной войны, газеты публиковали отчеты о Нюрнбергском судебном процессе, на что Маршак не замедлил откликнуться.
Была тесна когда-то им Европа, — Теперь их всех вместил тюремный дом. Вот Геринга жилье, вот — Риббентропа. Здесь Франк проводит ночь перед судом.
Фон Розенберг, как волк, по клетке бродит, И ничего он в будущем не ждет. Он знает: год сорок шестой приходит И не вернется сорок первый год.
Злодеям поздравлять друг друга не с чем. От мира отделяет их засов. И кажется им тяжким и зловещим Полночный голос башенных часов.
Вдруг на стене явилась единица. За ней девятка место заняла. Четверка не замедлила явиться. Шестерка рядом на стену легла.
И чудится злодеям, что шестерка Искусно сплетена из конопли И, ежели в нее вглядеться зорко, Имеет вид затянутой петли!
Между тем Маршаку предстояли новые испытания. 7 февраля 1946 года Маршак написал Евгению Шварцу, своему ученику и другу:
«Дорогой мой Женя, ты совсем забыл меня, а у меня времена трудные: очень, очень болен мой младший сын Яков. Живу в постоянной лихорадке и тревоге.
Вот о чем я прошу тебя. Юрий Капралов, очень талантливый молодой поэт (ты помнишь его стихи „Паровоз“, „Петергоф“, премированные на Кировском конкурсе). С тех пор он много работал. Некоторую гениальную, ребяческую наивность он, конечно, потерял, но и в последних его стихах есть свежесть, лиричность, умение мыслить, чувствовать и видеть. Товарищи и сверстники его — Хаустов, Глеб Семенов — приняты в Союз писателей. Он имеет не меньше прав на это. Печатался. Поведения и нрава хорошего. Если будет работать, выйдет в люди… Я пишу о его приеме Прокофьеву, Шкловский — Ахматовой. Поговори о нем и читай от времени до времени его стихи…»
Всего через три дня произойдет страшная трагедия — 10 февраля скончается от туберкулеза Яков — ему был всего двадцать один год. Вероятно, родители понимали, что сын обречен, потому что в это время в роддоме находилась Мария Андреевна — жена старшего сына Маршака Иммануэля, и Самуил Яковлевич и Софья Михайловна попросили Иммануэля по возможности повременить с выбором имени для новорожденного. 16 февраля у Самуила Яковлевича и Софьи Михайловны родился внук. Назвали его Яковом.
А своему умершему сыну Маршак посвятил стихи, ставшие реквиемом:
Чистой и ясной свечи не гаси, Милого юного сына спаси.
Ты подержи над свечою ладонь, Чтобы не гас его тихий огонь.
Вот он стоит одинок пред тобой С двадцатилетней своею судьбой.
Ты оживи его бедную грудь, Дай ему завтра свободно вздохнуть.
* * *
Вся жизнь твоя пошла обратным ходом, И я бегу по стершимся следам Туннелями под очень темным сводом Ко всем тебя возившим поездам.
И, пробежав последнюю дорогу, Где с двух сторон летят пески степей, Я неизменно прихожу к порогу Отныне вечной комнаты твоей.
Здесь ты лежишь в своей одежде новой, Как в тот печальный вечер именин, В свою дорогу дальнюю готовый Прекрасный юноша, мой младший сын.
* * *
Не маленький ребенок умер, плача, Не зная, чем наполнен этот свет. А тот, кто за столом решал задачи И шелестел страницами газет.
Не слишком ли торжественна могила, С предельным холодом и тишиной Для этой жизни молодой и милой, Читавшей книгу за моей стеной?
Вскоре после войны в стране началась новая кампания по поиску «врагов народа» — так называемая борьба с космополитами. Но еще в начале 1947 года, казалось, ничто не предвещало беды.
Во время войны и в первые послевоенные годы творчество Маршака было отмечено несколькими Сталинскими премиями (1942, 1943, 1949). В ноябре 1947 года 60-летие Самуила Яковлевича было отпраздновано «по высшему разряду» — в Колонном зале Дома союзов, с вручением ему ордена Ленина и выступлением самого А. А. Фадеева — наместника вождя в Союзе писателей.
К юбилею С. Я. Маршака был издан его однотомник в весьма престижной серии «Библиотека избранных произведений советской литературы». Настроение у Самуила Яковлевича, если судить по стихам, было возвышенное. Свидетельство тому — одно из лучших его лирических стихотворений, написанное в том же 1947 году — «Летняя ночь на севере», — это воспоминание о последних предреволюционных годах, о счастливых днях жизни Маршаков в Финляндии.
На неизвестном полустанке, От побережья невдали, К нам в поезд финские цыганки Июньским вечером вошли…
С цыганской свадьбы иль с гулянки Пришла их вольная семья. Шуршали юбками цыганки, Дымили трубками мужья.
Водил смычком по скрипке старой Цыган поджарый и седой, И вторила ему гитара В руках цыганки молодой.
А было это ночью белой, Когда земля не знает сна. В одном окне заря алела, В другом окне плыла луна.
И в этот вечер полнолунья, В цыганский вечер, забрели В вагон гадалки и плясуньи Из древней сказочной земли…
К этим стихам С. Я. Маршак возвращался не однажды. В одном из вариантов они заканчивались такими строфами:
