Книга Лонгборн. "Гордость и предубеждение". Из жизни слуг - Джо Бейкер

Он собирал раковины. Бледно-розовые в форме веера, синеватые, похожие на уши мула, и завитые, белые как мел. Он поднимал их и бросал в заплечный мешок, одну за другой.

Глава 4

1810

В Лиссабоне капитан британского торгового судна «Львиный зев» принял его за испанца: Джеймс загорел дочерна, а английские слова ворочались во рту тяжело, как галька. Капитан нанял его охотно: экипаж должен быть надежным, а попробуй собери команду, когда Королевский морской флот норовит наложить лапу на каждого мало-мальски годного мужчину, а если кого упустит, тех хватают армейские. Парень показался ему толковым и покладистым, к тому же хоть и отмалчивался, но понимал по-английски и, судя по всему, не бегал от работы.

Джеймс старался помалкивать и держался особняком. На людях он не снимал фуфайку, хотя на корабле такие шрамы наверняка были не только у него. Все же он предпочитал избегать расспросов, не мозолить глаза и оставить как можно меньше воспоминаний о себе.

Они шли из Лиссабона в Рио с почтой и грузом льняных тканей. Джеймс был слишком занят, чтобы страдать от морской болезни, и так уставал, что мгновенно засыпал, едва добравшись до подвесной койки. Из Бразилии они вернулись в Португалию с грузом кофе – весь корабль пропах его пьянящим ароматом.

Оказавшись в знакомом порту, Джеймс молча получил жалованье, сунул деньги в карман и плотно зажмурил глаза, стараясь увидеть далекую страну, вызвать ее в памяти. Они загрузили в трюмы «Львиного зева» бочонки портвейна и ящики с фарфоровой посудой, украшенной синими узорами. Следующий рейс предстоял на Антигуа.

Воздух в порту Инглиш-Харбор был густым, теплым, наполненным запахом цветов и тления. Рабы не поднимались на палубу кораблей с тех пор, как был принят новый закон[26], но ими продолжали торговать, они продолжали работать: выращивали сахарный тростник, рубили его, очищали сахар и доставляли на рынок. Рабы строили повозки, на которых его везли, обивали железом колеса, подковывали лошадей, клали кирпичи, крыли соломой крыши, занимались стряпней и поддерживали огонь в очагах, ухаживали за больными и выполняли самую тяжелую работу.

Джеймс перекатывал бочонки, отирал со лба заливавший глаза пот и смотрел, как вниз по набережным текли, звякая кандалами, новые невольники с иностранных кораблей. Грязные, больные, полуголодные, но по тому, как они держали головы, как оглядывались в незнакомом месте, Джеймсу было понятно, о чем они думают: это не может быть правдой, я не верю и не принимаю этого.

Рабы, спускающиеся с плантаций, выглядели иначе – непроницаемые лица, по которым ничего не прочтешь.

Английская речь, резкая, перекрывшая шорох шагов, заставила Джеймса вздрогнуть и оглянуться. Белое мужское лицо среди темнокожих – нет, не белое, а покрасневшее и отекшее от жары и возлияний – показалось грубым и неестественным. Вероятно, комиссионер или управляющий имением. В высоких сапогах, со стеком в руке, он шел по людному рынку, прицениваясь, перебрасываясь словцом-другим со знакомыми, торгуясь, приглядывая товары, оценивая, что может представлять интерес для английского джентльмена, который предпочитает оставаться дома и тратить деньги, не отправляясь в путешествие.

Качаясь с закрытыми глазами в подвесной койке, Джеймс снова видел черные, непроницаемые, словно зашторенные, глаза, пот на колбасно-розовом лице управляющего; колонну рабов, неверными шагами уходящую в темную глубь острова. Если бы не ружья и плети, любой из них мог бы просто поднять закованные руки, набросить цепи на ближайшую розовую шею и удавить ее обладателя.

С грузом сахара «Львиный зев» отправился в Ланкастер, на север Англии. Однажды ночью в холодной Атлантике Джеймсу приснился бесконечный поход по грязи и снегу. С высоты птичьего полета он видел самого себя, свой отряд, тысячи людей, бредущих куда-то по чужой стране. Проснулся он в поту, весь дрожа от внезапного прозрения.

Я сам отдал свою свободу. Отказался от нее. Продал себя.

Тогда она казалась такой малостью: ненужным пустяком.

Пассаты несли их к дому, и к августу 1811 года судно пришвартовалось в Ланкастере, у причала Святого Георгия. К этому времени Джеймс прослужил на «Львином зеве» уже около двух лет. Война отступила в далекое прошлое, стала смутным воспоминанием о том, что происходило с кем-то другим.

С палубы корабля он разглядывал оживленный город. Поблизости располагались склады, новенькие, в шесть этажей высотой. На фасадах укреплены лебедки. Скрипя канатами, механизмы поднимали грузы до нужного этажа. Набережная кишела докерами – не только мужчинами, но и женщинами: подоткнув подолы и засучив рукава на узловатых мускулах, они не уступали мужчинам ни в работе, ни в галдеже, ни в ругани, на похабщину отвечая похабщиной. Над всем этим гамом высился город из золотистого камня. Замок казался старинным и мрачным, зато все, что раскинулось ниже по склону холма, выглядело только что отстроенным, новеньким и нарядным. Сияющие шпили церквей, величественные здания с большими застекленными окнами – прибыльная африканская торговля явно шла городу впрок.

А повернувшись и посмотрев левее, на дальний берег реки, Джеймс увидел расстилающиеся поля шелковистой ржи, а еще дальше – холмы, голубые и лиловые, словно спины всплывающих китов. Если бы можно было сойти на берег и уйти туда, за пределы шумных торговых улиц, вверх по холмам, зашагать по вересковым пустошам! Какой же глубокий покой ждал там путника, какая тишина и чистота! Джеймс вновь ощутил тот зов, который внезапно поразил его в Испании, а затем дремал в глубине его души на протяжении всего времени, проведенного в море: вернуться в Англию, на службу к тому доброму человеку. Вернуться домой.

Он отпросился в короткое увольнение на берег и получил разрешение, поскольку прежде ни разу не подводил капитана. Да и риска никакого. С чего бы это испанцу давать деру здесь, в Ланкастере?

С жалованьем в кармане и парусиновым мешком через плечо, он зашел выпить со своими корабельными товарищами в «Три моряка», грязный кабак в обветшалом здании на пристани. Вместе со всеми выпил пинту местного пива, когда был провозглашен тост за их благополучное возвращение в Англию и за выздоровление бедняги короля, у которого моча стала пурпурной[27] и толстозадый сын которого, как им недавно стало известно, с минувшего февраля правит страной. Потом они выпили за здоровье девушки за барной стойкой, белолицей, с чудесными ямочками на щеках. Девушка улыбнулась Джеймсу. Он отвернулся.

Когда все стали заказывать по второй, Джеймс отговорился необходимостью справить малую нужду, вышел из боковой двери кабака, помочился в зловонном нужнике, застегнул панталоны и пошел прочь. Он пересек Якорную улицу, за ней Новую, пройдя под вывесками сапожников, мимо контор чаеторговцев, мимо лошадки-качалки, что висела, поскрипывая, над входом в лавку игрушек – яблоки на лошадке выцвели, грива и хвост из мочала разлохматились от непогоды. На Рыночной улице Джеймс остановил молодого джентльмена, по виду индийца, чтобы спросить дорогу, и с удивлением понял, что речь дается ему с трудом. Молодой человек, посасывая трубку, любезно выслушал его, а потом точно объяснил, как выйти из города. Вскоре Джеймс уже шагал по Южной улице, а мимо катили экипажи и прогуливались дамы под зонтиками, щебеча что-то на своем невнятном наречии.