Книга Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева - Иван Беляев

– Цель Н.12. Высота 70,9.

Рустам-бек протестует: «Люди валятся с ног от утомления, ведь три дня и три ночи ведем сумасшедшую стрельбу, вздремнули только перед рассветом. Теперь меняем фронт, заново вырыли все окопы».

– Ну, скажи нашим молодцам, чтоб не обижались, – эта цель уже будет последняя!

Цель пристреляна. С легкой совестью я кончаю работу. Оглядываюсь по сторонам и вижу: шагах в двухстах левее и позади организуется наблюдательный пункт, а за ним, слегка маскируясь складкой местности, батарея… Пойду взгляну, что это за люди…

Люди эти оказались – 1-я батарея Гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона… Нет, бригады… Та батарея, которая создалась нашими руками, руками моих любимых товарищей, офицеров и солдат – из ничего, из случайных взводов 1, 2 и 3-й бригад финляндского артиллерийского полка. Сколько имен, сколько лиц проносится в моей памяти! Это та батарея, в которой солдаты плакали, прощаясь со мной, узнав о моем уходе… А теперь это все чужие, незнакомые лица, – только одна эта пушка, которой ствол я обнимаю своими руками, если б в ней билось сердце, могла бы вспомнить былое!

Батареей командовал М. Н. Безкорнилович, бывший когда-то моим помощником по обучению новобранцев во 2-й бригаде. Я знал его мать и трех сестер, был шафером на свадьбе старшей и провожал его с молодой женой в дни его медового месяца.

Такой же простой и наивный, с одним зеленым глазом, а другим голубым. Всегда чему-то удивляющийся – «Мика-удивика».

Помню, как мой отец озадачил его, послав поклон его батюшке, своему старому товарищу.

– Вот чудак! – говорил Мика. – Как же передам ему поклон, когда он давно уже умер!

Мы пошли на его наблюдательный пункт. Я иду рассеянно, мысли унеслись далеко-далеко в прошлое, а глаза, по старой военной привычке, блуждают по горизонту, по неприятельским позициям.

– Стой! А это что такое?

На голых очертаниях гребней, окружающих высоту 70,9, чернеет какой-то забор… Он движется! Это неприятельские цепи… За ними другие, третьи… Я лечу на свой командный пост…

– К бою! Цель Н.12 – беглый огонь без очереди! Задыхаясь, хватаю двурогую трубу: на переднем скате – целая лавина, макензеновская фаланга… Наши взрывы, меткие, низкие разрывы шрапнелей лопаются между ними, образуя бреши в живой стене. Я меняю прицел и угломер, но куда ни летят мои снаряды, они бьют и косят неприятеля, – все поле полно им. Вот у рощи, левее и ближе высоты, появляется батарея на белых конях… по ней! Запряжки разлетаются во все стороны… Снова бью по цепям; они уже не наступают, окапываются; видно, как их солдаты выбрасывают белый песок, как растут линии свежих окопов.

– Одна граната, две шрапнели! Три патрона, беглый!.. Вздымаются столбики черной земли, немцы выскакивают из него товых окопов, но тут им в лицо пыхают облачки разрывов шрапнели.

– А что же другие батареи?

– Сибирская, что вправо за горою, дала две очереди и замолчала, та, где вы только что были, как будто молчит.

Я один! За 45 минут я выпустил весь свой боевой комплект. Зарядные ящики ушли галопом в парк за пополнением… Они уже возвращаются… Но бой затихает. Неслыханная, бешеная атака захлебнулась. Батарея разбита, не дала ни одного выстрела. К шести часам на поле сражения воцарилось полное молчание.

Я посылаю разведчиков во все концы, выяснить картину всего случившегося. Вот она.

Позиция 33-го Сибирского полка, за переходом 2-го Кавказского на тот берег Скроды, растянулась на семь верст по фронту, углом вдаваясь в немецкое расположение… Лейб-гвардии 1-й стрелковый полк со своей батареей явился, чтоб укрепить фланг в последнюю минуту, но, видимо, немцы уже успели подвести большие резервы и неожиданной атакой, без обычной артиллерийской подготовки, обрушились на сибиряков, отрезали два батальона и смяли остальные. Бешеным огнем наших орудий удалось дать возможность гвардейцам и остаткам 33-го полка укрепиться, задержать атаку и совершенно пресечь попытку немецкого командования обойти позиции 11-й Армии, прикрывавшей Ломжу, чтоб прорваться к беззащитной крепости.

…Зашел к Мике. У него застал Баклунда, который приходил прощаться при отъезде в Италию, куда его командировали в помощь военному агенту… Академикам не сидится на позиции.

– По чему ты стрелял? – удивленно спрашивал меня Мика. – Я потом присоединился к тебе по разрывам твоих шрапнелей. Но видя, что ты и сам справляешься, прекратил стрельбу.

Едвабна

После тяжелых боев под Варшавой, разочарования, вызванного нашей несостоявшейся отправкой на Кавказ и последовавшим упадком духа – результатом ряда непрерывных боев в самых невероятных условиях, – стоянка под Едвабной казалась нам раем. Командир дивизиона отпросился в отпуск. Подполковник Харкевич тотчас же уехал вместе с ним, и в дивизионе наступило полное успокоение. Погода стояла отличная, на небе – ни облачка, и все пахло приближением весны.

Батареи стояли впереди Едвабны на пассивных участках, прикрытых нашими кавказскими стрелками и полками 24-й пехотной дивизии. Находясь на позиции, мы имели возможность ночевать в нерасстрелянных хатах деревушки Янчово среди мирного населения. На другой же день к нам приехал начальник артиллерии корпуса князь Масальский.

Это был глубоко порядочный человек, я помнил его еще командиром конной батареи. Характера твердого и благородного, он был пуританином в лучшем смысле этого слова. Однажды на царской охоте Великий князь Николай Николаевич вздумал подшутить над ним и шепнул что-то Государю. Царь сам налил ему рюмку и произнес, улыбаясь:

– Может быть, князь, на этот раз вы решитесь выпить за мое здоровье?

– Покорно благодарю, Ваше Величество! – отвечал Масальский. – Никогда в жизни я не пил и не буду пить, даже и сегодня.

Под его командой я почувствовал себя как дома. Кроме наших трех батарей, он подчинил мне также три батареи 24-й бригады. Скоро явился и весь командный состав дивизиона, возглавляемый старым-престарым полковником греческого происхождения и тремя симпатичными капитанами. Меня поразила наружность старика. Его загнутый нос, бесчисленные морщины, лучами расходившиеся от глаз, и белый клок волос, упрямо торчавший на маковке, придавали ему вид какой-то экзотической птицы. Сходство увеличивал его голос. Когда он говорил что-нибудь, его глаза начинали блестеть непритворной веселостью, а в смехе слышались какие-то совершенно нечеловеческие звуки.

«Веселый Какаду»… Это и было его прозвищем в офицерской среде. Однажды он остановился перед своим адъютантом и молча вперил в него свой насмешливый взор.

– «Веселый Какаду»… Как вам это нравится? Тот опешил.

– И ведь как к нему подходит!.. – и он громко расхохотался. Оказывается, он подцепил на лету это слово, и когда стал до пытываться, к кому оно относится, ему назвали другого.

Отрекомендовался.

Веселого Какаду оставили в покое. Из прочих самым живым и энергичным оказался командир 4-й батареи. Но и остальные были на высоте.