Книга Крест и посох - Валерий Елманов

А недавно отец Николай обратился к Константину с просьбой ускорить начатое Минькой производство своей бумаги – завозная была страшно дорога. При этом он не удержался и похвастался почти по-мальчишески, что уже договорился с Всеведом и получил его разрешение на переписку древнейших рукописей, свято хранимых им и датируемых, судя по описываемым событиям, временами, намного отстоящими даже от официальной даты сотворения мира. В ответ же на шуточный княжеский вопрос, как может сочетаться его сан служителя Христианской церкви с кипучей деятельностью по сохранению для потомков важнейших языческих документов, он кратко и серьезно ответил, что эти документы – память народа.

– А не боишься, что там обнаружится что-то противоречащее Библии и Евангелиям? Ведь их тогда в этом случае не сохранять, а, наоборот, уничтожать надо в интересах Церкви? – осведомился Константин.

– Я ведь Богу служу, а не Церкви, – парировал выпад священник, пояснив: – Церкви можно послужить ложью, Богу – нельзя.

Если же брать в целом, то все они были не просто при деле, но каждый из них именно при своем, что не могло не радовать. Впрочем, то же самое можно было сказать и про других соратников нового князя Рязани.

Доброгнева все хлопотала по своим лекарским делам, причем теперь не одна, а в окружении сразу доброго десятка девчонок, которых по настоянию Константина она сама подобрала себе из числа тех, кто посмышленее. Выбор у нее был большой. Когда в семье каждая куна на счету, а тут не просто в учебу дите отдаешь, да еще и кормить притом не надобно – от желающих отбоя не будет.

Все прочие разъехались кто куда. Евпатий Коловрат хлопотал все больше по посольским делам, причем вместе с Хвощом, который один и остался Константину в наследство от всех бояр князя Глеба.

Уборкой урожая викинги не занимались – весной они посадить ничего не успели, – но забот у Эйнара хватало. Одни укрепления вокруг селища чего стоили, посмотрев на которые Константин пришел к выводу, что все это уже куда больше напоминает город, чем деревню, и тут же с ходу придумал название исходя из специфики проживающего в нем контингента.

– Пусть он зовется отныне Эйнарград, – предложил он ярлу, на что засмущавшийся донельзя гигант попросил, тем не менее, назвать их новое место жительства как-нибудь поскромнее. После небольших дебатов и легкой непродолжительной дискуссии окончательно было утверждено другое, более нейтральное – Северград.

Ратьше нездоровилось. Что-то гадкое занес в рану наконечник шальной стрелы, угодившей в его левую ключицу во время штурма Рязани, к этому добавлялось немалое количество прожитых лет, и он, добровольно приняв на свои плечи восстановление укреплений Ожска и ставшего приграничным с Ингварем Ольгова, еле-еле справлялся с этой в общем-то не столь уж и сложной задачей.

Давно нагуливали жирок по привольным степям Поволжья и Таврии громадные табуны половецких коней хана Данилы Кобяковича. Расстались они, как положено побратимам, после горячих объятий, и длились проводы довольно долго – чуть ли не неделю.

Гусляр, невзирая на все предостережения Константина, спустя пару недель, окончательно оклемавшись от мучений, перенесенных в Глебовом порубе, ушел к Ингварю – старшему сыну погибшего князя Ингваря, дабы рассказать тому обо всем, что произошло под Исадами на самом деле, и пропал. Молодой князь пока сидел безвылазно в своем Переяславле-Рязанском. По слухам, он собирал рать для похода на Константина, желая отомстить за своего отца. Письма, неоднократно посылаемые рязанским князем в Переяславль, успеха не имели.

Да и не могли они иметь этот успех, поскольку, невзирая на обилие плюсов, что подарила та страшная колдовская ночь бывшему узнику и его сотоварищам, имелся в ней и один минус – успели каким-то образом уйти от законного и справедливого суда Константина не только ближние люди князя Глеба, но и Мосяга с Онуфрием. Посланный в погоню отряд половцев, сопровождаемый надежными княжескими людьми для опознания мятежников, долго гнался за ними. Затем дороги беглецов разошлись, и потому успеха добилась лишь та часть отряда, которую возглавлял Гремислав. Спустя неделю он воротился назад в Рязань и бросил на пол перед князем кожаный мешок, из которого выкатилась окровавленная голова боярина Мосяги.

Самый же главный изменник успел добраться до владений Ингваря, и о том, что он там наговорил молодому княжичу о событиях, произошедших в Исадах, а позже и в самой Рязани, остается только догадываться. Вполне понятно было, что после таких слов юный правитель Переяславля-Рязанского, да и прочих градов и сел на западной стороне княжества, никогда не смирится и сделает все возможное, чтобы отомстить. Не успокаивало и то, что он не выступил против Константина немедля и не торопится со своей местью. Напротив, это говорило как раз о том, что Ингварь – враг серьезный, следовательно, главные события и разборки еще впереди.

Возможно, что хитромудрый Хвощ и лукавый Евпатий Коловрат сумели бы поправить ситуацию, но к молодому Ингварю Константин их не посылал, не желая рисковать ценными людьми – о посольской неприкосновенности в ту пору на Руси мало кто слыхивал, а боярин Онуфрий мог про них наговорить много такого, что и во сне не приснится.

Вот потому-то затишье, которое пока царило на Рязанщине, воспринималось Константином всего лишь как краткая передышка перед неизбежными грядущими потрясениями.

Честно говоря, сразу после уничтожения Хлада он рассчитывал, что пусть не тотчас же, но хотя бы на другой день или на третий будет ему и его друзьям, говоря языком отца Николая, какое-нибудь чудесное знамение от нагорных сил, а попросту – сигнал о том, что сверхзадача ими выполнена. А там, как знать, глядишь и оттранспортируют назад, в родной двадцатый, так что эти потрясения достанутся на долю кого-то другого. Правда, в этом случае Ингварь неминуемо одолел бы своего супостата, то есть сменщика Константина в этом теле, но оно было бы даже и хорошо – молодой княжич хорошо помнился еще по зиме и впечатление оставил о себе самое благоприятное. Чувствовалось, что с ним Рязанское княжество не пропадет.

Так что вполне можно и уехать. Не то чтобы очень плохо ему жилось в этом веке, но уж слишком много потрясений сразу выпало на его долю, да к тому же и заканчиваться они вовсе не собирались, а весь запас адреналина – Константин был в этом уверен на сто процентов – израсходован его организмом лет на пятьдесят вперед. Да и вообще, такой явный перебор событий и эмоций его никак не устраивал. Очень хотелось чего-то спокойного и лирического. Вот если бы остаток дней можно было бы прожить в Березовке с Купавой – куда ни шло, но кто ж ему даст.

Однако Высшие Силы упорно молчали, и не было понятно решительно ничего: то ли они что-то еще не доделали, то ли занимались вообще ерундой, а сверхзадачей был не Хлад, а нечто иное и отнюдь не такая мелочь, хотя назвать Хлада неким незначительным пустяком сам бы Константин никогда не решился. Лишь спустя неделю он окончательно разочаровался и в небесных силах, и в своем ожидании, трезво рассудив, что, коли для них, как где-то говорилось, тысяча лет – один миг, было бы бессмысленно дожидаться, когда он пройдет.