Книга О чем думала королева? - Павел Амнуэль

Мотя согласился с тем, что время теперь другое и он немедленно учтет «имеющееся мнение». А ошибку в Сбербанке, конечно же, исправят – Мотя был уверен, что там работают профессионалы, чувствующие пульс времени и знакомые с «самыми последними мнениями» на этот счет…

Все это было высказано (и выслушано!) весьма «корректно» и с приличествующим ситуации постным выражением лиц собеседников.

А в голове у Моти пульсировали строчки недавно открытого им для себя поэта Владимира Строчкова:

Скажем, Дафнис и Хлоя, как дафнии в хлорке,

какой пятилетку —

и пяти минут не протянут на здешнем скотском дворе.

Но, разумеется, эта яркая и злая экспрессия надежно изолировалась от визави маской простоватого, но понятливого конформиста, которую натянул на себя Мотя…

Маска оказалась очень неприятной. Но выглядела вполне естественно. Мотя после этой «беседы» еще не раз мысленно возвращался к анализу своего поведения, и уж самому-то себе солгать не мог – эта позорная маска потому была принята в «конторе» за его истинное лицо, что ее характер соответствовал чему-то у него внутри. Чему-то такому, что было противно его разуму, но реально жило в подсознании. И это означало, что в том, найденном им в «Дафнисе и Хлое», гене «универсумного генетического кода», должно было быть заложено это «противное разуму» нечто.

И он нашел его! Помог ему в этом классик – Фридрих Энгельс. В работе, которую в России знал всякий интеллигент в возрасте старше Христа (она просто входила в обязательный курс марксистско-ленинской философии), но которую Мотя прочитал лишь в ходе своих исследований – «Происхождение семьи, частной собственности и государства» – Мотя нашел объяснение своего морального изъяна.

«Любовные отношения в современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества Пастухи, любовные радости и страдания которых нам воспевают Феокрит и Мосх, Дафнис и Хлоя Лонга, – это исключительно рабы, не принимающие участия в делах государства, в жизненной сфере свободного гражданина».

Так вот в чем дело! Были, оказывается, в подсознании Моти «латентные гены» рабской психологии. И иногда они «играли». Осознав это, Мотя уже вполне целенаправленно «выдавливал из себя» эти капли рабства. И, в первую очередь, делал это в своей работе.

Вынужденно прекратив общение со Стерном, Мотя, разумеется, не прекратил ее. Он надеялся, что его предсказание двух новых спутников Плутона – не последнее открытие эвереттического изоморфизма в тексте великого романа.

В процессе исследования Мотя, к своему удовольствию, убедился в том, что его предположение о фрактальном характере структуры этого текста отнюдь не было оригинальным! Вот что он обнаружил в книге Иоганна Петера Эккермана, литературного секретаря великого Гете.

В записи от 9 марта 1831 года Эккерман приводит такое высказывание великого поэта: «Вы, наверно, знаете: Курье нашел во Флорентийской библиотеке рукопись с одним из центральных мест “Дафниса и Хлои”, отсутствовавшим в прежних изданиях. Должен признаться, что я всегда читал это произведение в неполном виде и восторгался им, не чувствуя и не замечая, что подлинная его вершина отсутствует. Но это тем более свидетельствует о его совершенстве: наличествующее настолько удовлетворяет нас, что о недостающем и не догадываешься».

То, что Гете так тонко почувствовал и определил фрактальность – «наличествующее настолько удовлетворяет нас, что о недостающем и не догадываешься» – совершенно не удивило Мотю. Такой знаток и ценитель готики, как Гете, не мог ее не почувствовать. Ведь готика пронизана фрактальностью. Заинтриговало Мотю то, какой же эпизод отсутствовал в тексте до находки Курье во Флорентийской библиотеке?

И он с особым вниманием перебирал их один за другим. И обратил внимание на подмеченную Гете «многоцентровость» текста. Гете ведь отнюдь не случайно сказал, что Курье обнаружил один из центральных эпизодов. И Мотя находил все новые и новые «центры», имеющие отношение к его главному интересу.

Так, он был уверен, что не является случайным и рассказ Филета-Солнца о своей юношеской любви – «И сам я был молод и любил Амариллис». Амариллис была холодна к Филету и, как он говорил, «Я свирели свои разбивал за то, что коров моих они чаруют, а Амариллис ко мне не влекут». Мотя считал, что эти образы вскрывают наличие на периферии Солнечной системы холодной звезды, «бурого карлика», которая столь далека от Солнца, что «почти не слышит» его «призывной свирели». Но не надеялся, что зонд Стерна сможет ее обнаружить. В поясе Койпера не могло быть столь массивных объектов – их давно обнаружили бы или непосредственно, или по их влиянию на другие тела, а когда зонд достигнет облака Оорта, он будет уже вряд ли работоспособен, даже несмотря на российский плутоний. Так что как открыть Амариллис, Мотя не знал.

Однажды Мотя нашел стихотворение Андрея Ходановича, которое тут же прочел Камо:

Париж. Версаль. Холодный мрамор статуй.

Извечный праздник Дафнисов и Хлой.

Насмешливый коварный соглядатай

с погибельной безжалостной стрелой.

Мотя сказал шутя, что автор несколько поверхностно представляет себе нравы Версаля тех времен, когда там устанавливались античные статуи. Там, скорее, творился другой праздник – «Сатиры и нимфы». И, как сказано о них в энциклопедии, «хитрые, задиристые и похотливые, сатиры резвились в лесах, гонялись за нимфами и менадами, устраивали злые каверзы людям». И как раз Эроса «с погибельной безжалостной стрелой» там можно было встретить крайне редко: похоть и любовь вещи разные.

Но Камо неожиданно серьезно отреагировал на слова Моти, и у них завязался долгий разговор. Как всегда, когда Камо хотел сообщить что-то необычное, это требовало большого внимания со стороны собеседника. Но этот разговор, как потом не раз вспоминал Мотя, стоил затраченных усилий и времени.

Именно тогда и были «высказаны» важные соображения Камо, который активно помогал Моте в его работе. Так, оказалось, что Камо считал: за «обязанностями» Эроса возбуждать чувственность скрывается функция творения первосущности, материи, а ее бог-творец Эрос – это и есть то самое скалярное поле, которое, по теории Линде, породило огромное древо «наших» ветвей мультиверса. Не зря Эрос говорит у Лонга: «И я вовсе не мальчик, и если я мальчиком с виду кажусь, то на самом деле я Кроноса старше и всех его веков».

Стихотворение Ходановича Мотя нашел, осуществляя поиски «генетического материала», попавшего из романа Лонга в творческие продукты других авторов. Так, очень любопытными оказались и перевод В.Я. Брюсова, и вариант оригинальной комедии «Дафнис и Хлоя» артиллерийского офицера времен Первой мировой войны Павла Муратова, и роман Ю. Нагибина «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя». Все это еще и еще раз подтверждало Моте справедливость его оценки фрактального потенциала текста и обогащало понимание первоисточника новыми красками.

Мотя пока не рассматривал явно болезненно-порнографических реплик романа Лонга. Но не потому, что не видел научной ценности такого рассмотрения. Просто эта работа была лично ему неприятна, и он откладывал ее «на потом», благо и без этого материалов хватало.