Книга Белый ворон - Анджей Стасюк

Мы опять полезли вверх. Кончился оползень, глина, деревья и отдельные камни. Выше была стена из огромных глыб, прорезанная горизонтальными трещинами, а еще выше, страшно высоко, нависал язык козырька. Точно застывшая каменная волна. Мы продвигались вдоль серых блоков песчаника, цеплялись за них, заглядывая во все дыры, как в окна в огромной каменной стене или как в закоулки между кривыми старыми окошками. Мы нашли Костека, но дотянуться не могли. Надо было пробраться на другую сторону этой стены, в тень козырька. Там между обрывистым склоном и каменной ловушкой было что-то наподобие коридора – темного, холодного и опасного. Но мы пробрались.

Ему не повезло. Он упал головой вниз. Вошел в щель, как хорошо пригнанная пробка. Мы с трудом вытащили безжизненное тело. Малыш присел, обыскал у Костека карманы и взял все бумаги. Потом мы подтащили его к самой стене обрыва, прямо под козырек.

– Весной он обрушится, – сказал Малыш.

И мы спустились вниз.

Гонсер зашевелился под спальником и что-то пробормотал. Мы вытащили Василя в коридор. Малыш обыскал и его и взял все документы. Их, как и документы Костека, он бросил в печку. А потом стоял и ждал, когда они догорят. Мы развернули спальник Костека. Красный, прочный, с металлической молнией. Он оказался в самый раз.

Не знаю, сколько это заняло времени, но в конце концов мы затащили Василя Бандурко наверх. Они лежали рядышком, почти касаясь друг друга. Малыш взял пригоршню земли и бросил на них. Но это был всего-навсего снег. У Малыша было черное, неподвижное лицо и почти незрячие от усталости глаза.

– Давай хоть немножко присыплем их, – предложил я, хотя вовсе не горел желанием заниматься этим.

Малыш покачал головой и указал пальцем наверх:

– Отсюда надо смываться.

Кроме ветра, слышался мелкий перестук осыпающихся камешков.

Внизу мы еще раз обыскали их вещи. Карта, билет на поезд, обрывки газеты, записная книжка – все пошло в огонь. Остальное мы запаковали в рюкзаки.

– Нет, я туда больше не пойду, – заявил я.

– Ладно, – сказал Малыш, забросил на спину оба рюкзака и вышел.

Отправились в путь мы около двух. Гонсер ехал. Печка стояла на тонком листе жести. Мы подогнули его с боков, надрезали спереди топором и связали заржавелой проволокой. Получился тобогган. Малышу пришлось подняться еще раз и отрезать от рюкзаков ремни. Гонсер стонал, но позволил уложить себя вместе со спальниками. Мы впряглись, как собаки или лошади. Вышли мы около двух. Подметка у Малыша почти совсем отлетела. Он искал по карманам какую-нибудь веревочку, но нашел только змеиную кожу. Ее хватило на то, чтобы дважды обернуть ступню и завязать узел. Мы проходили двадцать шагов и останавливались. Разделили остатки водки. Глотали снег. Там, где несколько часов назад я мечтал о сигарете, мы закурили. Друг с другом мы не разговаривали. Что-то бормотал Гонсер. Край пропасти мы обошли кустами. Наши сани перевернулись. Мы снова их установили, отерли Гонсеру лицо от снега. Он что-то кричал. Мы велели ему заткнуться. Вышли мы около двух. Малыш показал на снежную дымку, вырывающуюся из пропасти.

– Видишь? – спросил он.

Я видел, но ответил нет, чтобы он отвязался.

Потом дорога пошла под гору и стало полегче. Времени у нас было навалом. Я пытался вспомнить какую-нибудь историю из прошлой жизни, какую-нибудь мелочь, что-нибудь, что могло бы принести облегчение, что-нибудь наподобие комочка снега под языком. Но память моя была пуста, в ней дул ветер, и там, где начинаются все эти вещи, которые полагается иметь позади себя и помнить, было бело, беспокойно и стыло. Симметричный, однозвучный смерч всасывал людей, годы, предметы, уносил их куда-то в несуществующее продранное небо, а сыпучие, шероховатые их осколки опадали на наши следы, которым через минуту-другую суждено было исчезнуть.

Зима 1993, зима 1994