Книга Александрийский квартет. Клеа - Лоуренс Даррелл

Это первое серьезное письмо, на которое я решилась, если не считать коротеньких записок, с моей новой Рукой: такой странный косвенный соучастник, коим меня снабдил наш добрый Амариль! Хотела сперва отработать почерк, а уж потом писать тебе. Само собой, спервоначалу она меня пугала и раздражала, можешь себе представить. Но постепенно я научилась ее уважать, и еще как, эту красивую и умную стальную приспособу, которая лежит себе тихо со мной рядом в своей зеленой бархатной перчатке! И ничего из рук не валится, как казалось мне раньше. Я и сама бы не поверила, что приму ее настолько плотно и полно: резина и сталь — не самые близкие союзники человеческой плоти. Но Рука показала себя инструментом едва ли не более тонким, чем настоящая, из плоти и крови! Она столько всего умеет делать, и так ловко, что я ее даже побаиваюсь иногда. Она способна производить даже самые тонкие операции, листать, например, книгу, — и силовые тоже. Но самое главное — ах! Дарли, я пишу эти слова, и меня охватывает трепет: ОНА может писатъ

Я перешла границу и вступила во владение моим царством, и все благодаря Руке. Я и думать не думала. В один прекрасный день она просто взяла кисть, и — черт побери! — родилась картина, по-настоящему оригинальная и сильная. Теперь их у меня уже пять. Я взираю на них в почтительнейшем изумлении. Откуда они взялись? Но я знаю, что это Рука за все в ответе. И этот новый почерк тоже из недавних ее нововведений, крупный, уверенный, мягкий. Не думай, что я хвастаюсь. Я рассуждаю объективней некуда, потому что я за нее вроде бы и не отвечаю. Это все Рука, она ухитрилась как-то протащить меня через все рогатки — в компанию Тех, Всамделишних, как говаривал Персуорден. И все-таки я ее побаиваюсь немного: элегантная бархатная перчатка строго хранит свою тайну. А если я надеваю обе перчатки, анонимность гарантирована! Я наблюдаю за ней удивленно и с некоторой долей недоверия, как за красивым, но опасным ручным зверем, пантерой например. Кажется, нет ничего такого, чего она не могла бы сделать куда лучше меня. Это объясняет мое молчание и, я надеюсь, извиняет его. Я была полностью поглощена новым для меня немым языком пальцев и той внутренней метаморфозой, которую он за собой повлек. Все дороги предо мной открывались, и в первый раз в жизни все кажется возможным.

Я пишу, а на столе рядом со мною лежит билет на пароход во Францию; вчера я с абсолютной ясностью поняла, что должна туда ехать. Ты помнишь, Персуорден говорил, мол, художники, как больные кошки, знают абсолютно точно, какую травку им надо пожевать, чтобы выздороветь, и что сладкая и горькая на вкус трава их самопознания растет в одном-единственном месте, во Франции? Я уеду через десять дней! И среди многих вещей, которые я знаю теперь наверняка, недавно подняла голову — и еще одна уверенность: в том, что ты тоже последуешь туда за мной в свое положенное время. Я говорю об уверенности, не пророчестве — с предсказателями судеб я покончила раз и навсегда.

Я пишу все это для того, чтобы ты получил хоть малое представление о тех возможностях и той ответственности, которые пришли ко мне с Рукою вместе, я приняла их благодарно и с готовностью — и со смирением тоже. Всю прошедшую неделю я ходила по Городу с прощальными визитами; дело в том, что навряд ли я скоро вернусь в Александрию. Она утратила для меня всякую свежеть и не дает, говоря здешним языком, больше прибыли. Но разве можно не любить тех мест, которые заставляли нас страдать? Уехать — теперь это носится в воздухе; такое впечатление, словно вся гигантская конструкция наших здешних жизней двинулась вдруг неизвестно куда по воле нового, неведомого ранее течения. Ведь уезжаю-то не только я одна — куда там. Маунтолива, скажем, через пару месяцев здесь тоже не будет; невероятно удачное стечение обстоятельств, и ему досталась самая главная слива во всем их дипломатическом пудинге — пост посла в Париже! Он эту новость уже успел переварить, и вся былая неуверенность куда-то сразу делась; на прошлой неделе он обвенчался — тайно! С кем — я думаю, ты догадаешься сам.

Еще одна глубоко оптимистическая новость: воскрес из мертвых наш Помбаль и — в добром здравии. Он опять по дипломатической части, но с повышением и вроде бы в хорошей, чуть ли не в прежней форме, ежели судить по длинному цветистому письму, которое он мне прислал. «Как мог я забыть, — пишет он, — что на свете нет женщин, кроме женщин французских? Тайна, покрытая мраком. Они суть удачнейшее из всех и всяческих творений Божьих. И все же… дорогая Клеа, их так много, и одна другой лучше. Что может сделать один несчастный смертный муж против подобного множества, против всей этой армии? Бога ради, попроси кого-нибудь, абы кого, срочно прислать подкрепление. Может, Дарли в память о наших прежних с ним временах поможет старому другу?»

Передаю тебе приглашение слово в слово. У Амариля и Семиры, месяца не пройдет, будет ребенок — ребенок с моим, мной выдуманным носом! Амариль собирается на год в Америку, ему предложили там какую-то работу, и берет их с собой. Отбывает и Бальтазар, с визитами в Смирну, потом в Венецию. Но самую пикантную новость я сберегла, конечно, напоследок. Жюстин!

Ты не поверишь. Но не рассказать тебе такое я просто не могу. Прогуливаюсь я как-то раз по рю Фуад в десять часов солнечным весенним утром и вижу: она идет мне навстречу сияющая, красивая, в прекрасном весеннем платье весьма откровенного кроя, и с нею рядом — шлеп-шлеп-шлеп — по пыльным тротуарам, подскакивая на ходу, как жаба, вышагивает ненавистный Мемлик! На ногах штиблеты без шнурков, лаковые, естественно. Трость с золотым набалдашником. И свеженькая, с пылу с жару феска на покрытой пушком голове. Я чуть не села прямо на асфальт. Она его вела, как пуделя. Дешевый кожаный поводок, пристегнутый к его воротничку, был зрим почти воочию. Она поздоровалась со мной чуть с большей толикой восторга, чем следовало бы, и представила меня своему пленнику — тот шаркнул застенчиво ножкой и голосом глубоким и хриплым, как бас-саксофон, тоже меня поприветствовал. Они шли в «Селект» на рандеву с Нессимом. Не пойду ли я с ними вместе? Что за вопрос! Конечно же, пойду. Ты ведь знаешь, какая я любопытная. Она всю дорогу, чуть только Мемлик отвернется, бросала мне такие взгляды — в общем, веселилась от души. Глаза так и светятся, и маленькие, злые, веселые в них бесенята. Такое было впечатление, что она, как мощная боевая машина, включилась вдруг сама собой — и пошла, и пошла! Я не помню, чтобы она выглядела так молодо и такой счастливой. Когда мы отлучились припудрить носики, я только и нашлась, что всхлипнуть: «Жюстин! Мемлик! Как же так?» Она рассмеялась, как бубенчик звякнул, обняла меня более чем крепко и сказала: "Я нашла его point faible.[103]Он взыскует света. Он хочет быть вхож в самый что ни на есть высший александрийский свет и общаться там с множеством белых женщин!" Снова смех. «Но тебе-то все это зачем?» — спросила я в полном недоумении. Тут она сразу вдруг стала серьезной, хотя ума, огня и злости в глазах не убавилось. «Мы тут затеяли кое-что, Нессим и я. И все наконец получилось. Клеа, я так счастлива, просто петь хочется. На сей раз и масштаб совсем другой, международный. Нам на следующий год придется уехать в Швейцарию, может, оно и к лучшему. Нессиму вдруг стало везти. Естественно, никаких деталей».