Книга Клуб радости и удачи - Эми Тан

Мы гуляли по площади Портсмут, уже набежал туман, и я начала замерзать в своем тоненьком пальтишке. Поэтому я надеялась, что твой отец поторопится и наконец уже сделает мне предложение. Но вместо этого он с самым серьезным выражением лица произнес:

— Я не знаю, что значит слово «супруг». Вечером посмотрю в словаре и завтра скажу тебе.

На следующий день он спросил меня по-английски:

— Линьдо, ты согласна быть супруг со мной?

Я посмеялась над ним и сказала, что он использует это слово неправильно. Он парировал шуткой в конфуцианском духе: если слова неправильны, то и намерения тоже. Целый день мы подтрунивали друг над другом в этом духе — вот так мы и решили пожениться.

Через месяц нас обвенчали в Первой китайской баптистской церкви, где мы с ним познакомились. А девять месяцев спустя у нас с твоим отцом появилось право на гражданство — твой старший брат Уинстон. Я назвала его так, потому что мне нравилось значение этих двух слов: «выигрывает тонну». Мне хотелось вырастить сына, который выиграет много всего: хорошее имя, деньги, прекрасную жизнь. В ту пору я говорила себе: «Наконец-то у меня есть все, что я хотела». Я была так счастлива, что не замечала, как мы бедны. Я видела только то, что у нас было. Откуда я могла знать, что Уинстон погибнет потом в автомобильной аварии? Такой молодой! Ему было только шестнадцать!

Через два года после Уинстона я родила еще одного сына, это был Уинсент. Это имя звучало как «выиграй цент», в нем слышался звон денег: в то время я уже стала подумывать, что мы кое в чем нуждаемся. А потом я разбила себе нос в автобусе. Вскоре после этого родилась ты.

Я не знала, что заставило меня измениться. Может быть, это искривившийся нос испортил мой образ мыслей. А может быть, я увидела тебя, и то, что ты, мое крохотное дитя, была похожа на меня, заставило меня разочароваться в моей жизни. Мне хотелось, чтобы у тебя все было лучше, чем у меня. Мне хотелось, чтобы у тебя были самые лучшие условия, самый лучший характер. Мне не хотелось, чтобы ты о чем-нибудь жалела. И поэтому я дала тебе имя Уэверли. Это было название улицы, на которой мы жили. Мне хотелось, чтобы ты думала: «Я отсюда». Но я знала при этом, что если я даю тебе имя по названию улицы,[12]то, когда ты вырастешь, ты покинешь это место, унося с собой какую-то часть меня.

Мистер Роури расчесывает мои волосы. Они теперь стали волнистыми и снова приобрели черный цвет.

— Ты выглядишь великолепно, мам, — говорит моя дочь. — На свадьбе все решат, что ты моя сестра.

Я смотрю в большое зеркало парикмахерской и вижу свое отражение. Изъянов своей внешности на таком расстоянии мне не рассмотреть, но я знаю, что они никуда не делись. Я передала их своей дочери. Те же глаза, те же щеки, тот же подбородок. Ее характер был сформирован условиями, в которых жила я. Я смотрю на свою дочь и впервые замечаю нечто ужасное.

— Ай-йя! Что случилось с твоим носом?

Она смотрится в зеркало и не видит ничего особенного.

— Что ты имеешь в виду? Всё в порядке, — говорит она. — Нос как нос.

— Но когда он успел так искривиться? — спрашиваю я. Ее нос немного перекошен, и даже щека с одной стороны немного кривовата.

— О чем ты? — спрашивает она. — Это твой нос. Я получила его от тебя.

— Как это может быть? Твой нос совсем кривой. Тебе надо сделать пластическую операцию и исправить этот дефект.

Но дочь пропускает мои слова мимо ушей. Она приближает свое смеющееся лицо к моему озабоченному:

— Не паникуй. Наши носы не так уж плохи, — говорит она. — Из-за них мы выглядим себе на уме.

— Что это — «себе на уме»? — спрашиваю я.

— Это значит, что мы смотрим в одну сторону, а идем в другую. Мы за одних, но в то же время и за других. Мы знаем, что говорим, но у нас другие намерения.

— По нашим лицам можно догадаться об этом?

Моя дочь смеется:

— Ну, не обо всем, что мы думаем. Просто видно, что у нас два лица.

— Это хорошо?

— Это хорошо, если мы получаем все, что хотим.

Я думаю о наших двух лицах. Я думаю о своих намерениях. Какое из этих лиц американское? Какое китайское? Какое лучше? Если показываешь одно, то приходится поступаться другим.

Это напоминает мне то, что случилось, когда я приехала в Китай в прошлом году, после того как не была там почти сорок лет. Я сняла с себя все дорогие украшения. Я не носила одежду ярких цветов. Я говорила на их языке. Я использовала местные деньги. Но, несмотря на все это, они знали. Они знали, что мое лицо не на сто процентов китайское. Они все-таки выставляли мне высокие счета — как всем иностранцам.

Поэтому сейчас я думаю: «Что я потеряла? Что получила взамен?» Я спрошу свою дочь, как она считает.

Цзиньмэй У

Два билета в Шанхай

В ту минуту, когда наш поезд пересекает Гранину между Гонконгом и Китаем и въезжает в Шэньчжэнь, я начинаю чувствовать себя по-другому. Я ощущаю, как покалывает кожу на лбу, как кровь начинает течь по новому руслу, а в костях оживает давно знакомая боль. И я думаю, что мама была права: я становлюсь китаянкой.

— С этим ничего не поделаешь, — говорила мама, когда мне было пятнадцать лет и я яростно отрицала наличие в себе чего бы то ни было китайского, кроме цвета кожи. Я была на втором курсе в колледже Галилея в Сан-Франциско, и все мои белые друзья дружно утверждали, что из меня такая же китаянка, как из них. Но мама говорила, что знает всё про генетику: она училась в знаменитой школе медицинских сестер в Шанхае. И — сколько бы я ни спорила — она стояла на своем: раз ты рожден китайцем, ничего не попишешь, ты будешь мыслить и чувствовать как китаец.

— Однажды ты это сама поймешь, — сказала мама. — Это у тебя в крови и просто ждет случая, чтобы проявиться.

После этих слов мне представилось, что я, как оборотень, превращаюсь в кого-то другого или что-то внутри меня — что-нибудь вроде внезапно заработавшего в результате мутации участка ДНК — начинает коварно размножаться, и вскоре у меня возникнет некий синдром — набор предательских китайских привычек, всего того, что ужасно раздражает меня в мамином поведении: я начну торговаться с владельцами магазинов, на людях ковырять во рту зубочисткой, не признавать, что лимонный цвет с бледно-розовым — не самое лучшее сочетание для зимней одежды.

Но сегодня я осознаю, что никогда по-настоящему не понимала, что значит быть китаянкой. Мне тридцать шесть лет. Моя мама умерла, а я сижу в поезде, который везет меня и вместе со мной ее надежды на возвращение домой. Я еду в Китай.