Книга Юность Бабы-яги - Владимир Качан

– Прости, Сашенька, – говорила она, – это все из-за меня.

– Не надо, Вита, – отвечал он, продолжая плакать свободным от повязки глазом. – Это просто реакция на все вдруг наступила, прорвало, понимаешь, расслабился. Я ведь до тебя держался, – сам утешал ее Саша и гладил склонившуюся над ним голову Виктории, а ее волосы щекотали при этом незабинтованную часть его лица.

– Что с глазом? – спросила она.

Саша рассказал.

– Что еще?

– Ребра.

– Сломаны?

– Да.

Вита подняла голову, и Саша увидал, что выражение сострадания и вины на ее лице сменилось выражением решимости и отваги. Вита тихо спросила:

– Это они?

Уточнять, кто они, было не надо, оба прекрасно понимали, о ком идет речь. Саша утвердительно прикрыл левый глаз.

– Зачем? – опять спросила Вита, чувствуя возрастающую ненависть к «крутым ижевским парням». – Ведь отец с ними расплатился, у него претензий к ним не было.

– Денег хотят, – вздохнул Саша.

– С тебя?

– С меня.

– Значит, еще хотят, им мало того, что отец дал?

– Значит, мало.

– И сколько?

– 15 тысяч. Теперь уже 12. Гонорар за работу они забрали. И паспорт тоже.

– А они не подавятся? – со злостью задала Вита риторический вопрос и сама же себе ответила: – Подавятся. Сегодня же папа узнает про их «творческую» инициативу, и им очень скоро станет не до тебя. Ох, как разозлится папа! – с оправданным злорадством протянула Виктория. – Ох, и разозлится же! – Она помолчала, обдумывая что-то, затем сказала: – Тебя отсюда надо сейчас же забирать. И спрятать. Пока отец примет меры, еще какое-то время пройдет, а они могут появиться здесь в любую минуту.

– Да, – согласился Саша, – сегодня обещали появиться. Хотя… они ведь не знают, где я, в какой больнице и в больнице ли вообще.

– Ну, это нетрудно. Если я быстро узнала, то им-то раз плюнуть. Увозить тебя надо. Так… Я за машиной. Сегодня мою младшую сестру увозят в деревню, к бабушке нашей, ты поедешь с ней, я с вами. Провожу, потом вернусь. Ты отлежишься там, пока этих свиней не повяжут, а потом я тебя отправлю в Москву, глаз долечишь там, у специалистов, так даже лучше будет.

Саша еще раз подивился ее одному уникальному свойству: в критических ситуациях она умела максимально включаться и действовать в атакующем стиле, выбирая самый правильный выход из положения, ну совсем как бывший президент Ельцин, который именно в форсмажорных обстоятельствах был непобедим. Это свойство Виту с Ельциным объединяло.

– Все, – заспешила она. – Я побежала. На тебе мой мобильник. У меня есть еще один. Я позвоню, когда машина будет у подъезда, когда тебе спускаться. А ты пока выписывайся.

– А меня разве выпишут?

– Да. Только заявление надо написать, что ты уходишь из больницы по своей инициативе, хочешь лечиться в Москве, и местные врачи за тебя ответственности не несут.

– Опять заявление? – попытался улыбнуться Саша.

– Ну конечно, – восхитительно улыбнулась в ответ Вита, – у нас без заявлений ничто не идет, никуда не движется, ни в суде, ни в больнице. Все, жди. Через час я буду. Сейчас сколько?

– Четыре, – посмотрев на часы, сказал Саша.

– Ну будем надеяться, что наши бойцы до пяти не придут. А уж потом с ними разберутся.

И Вита быстро пошла к выходу из палаты, потом остановилась, обернулась и, лукаво глядя на Сашу, сказала:

– Кстати о заявлениях. Представляешь, у них его до сих пор нет. Так пальцы болели, просто ужас. Ни буквы не могла написать.

И, послав от самых дверей Саше воздушный поцелуй, вышла из палаты.

Белый больничный халатик, накинутый на плечи, не мог скрыть ее фигуры, которая представляла собой недостижимую мечту всех травмированных мужчин Сашиной палаты, а уж лицом ее они любовались (те, кто мог ходить, конечно) всю предыдущую неделю по телевизору в холле. Поэтому, когда она вышла, вся палата с большим уважением посмотрела на Сашу. Саша смущенно отвернулся и закрыл глаз. Он попытался отвлечься от назойливого внимания соседей по палате и избежать возможных вопросов. Надо сделать вид, что устал и заснул. Он подумал, что его старомодно-романтическое отношение к женщинам не так уж смешно и беспочвенно, как он сам считал еще совсем недавно. «Есть женщины в русских селеньях», – думал Саша. Все-таки есть! Как из них не выбивают доброту или там сострадание, верность, а из всех выбить – все равно не выходит. И напрасно всякие там скептики думают, что жены декабристов вымерли, что даже в генах их потомков ничего не осталось.

От жен декабристов мысль поэта легко порхнула к Пушкину, и Саша вспомнил, как его личный романтический настрой однажды зашел настолько далеко, что он сразу после Литинститута чуть не женился на одной (совсем не в его вкусе) девушке, которая не вызывала в нем никаких эмоций. А не вызывала еще и потому, что она была тщеславной и глупой, а уж это в сочетании с бесцветными глазками, круглым носиком, снабженным ноздрями, выставленными вперед, и напоминавшим поэтому свиной пятачок, а также улыбкой, способной только испугать в темном переулке, давало ей лишь минимальные шансы на замужество. Но Саша всерьез собирался жениться на ней. И лишь потому (!), что у нее в семье хранился автограф Пушкина, и если бы он женился, то мог бы хоть каждый день брать в руки этот старый листок, смотреть на него и даже прикасаться к летящему завитку подписи.

Но чувство самосохранения, слава богу, взяло верх тогда: Саша представил себе отчетливо, как он должен будет ежевечерне ложиться в постель с этой лягушкой, да еще ее и целовать, зная наперед, что она в царевну не превратится ни-ко-гда! А уж остальное делать! А как?! «Сердцу ведь не прикажешь», – сказал тогда себе Саша, имея в виду вовсе не сердце, а все, что находится у него в области паха. И не женился. А то и ее бы сделал несчастной, и себя. Автограф Пушкина был побежден отвращением к его владелице, но Саша тогда утешил себя тем, что сам Пушкин на его месте наверняка поступил бы точно так же.

Далее Саша подумал о том, как глупо и быстро погиб Пушкин, о том, как Булгарин сказал про него: «Корчил из себя Байрона и пропал, как заяц», потом о том, что и он сейчас в Ижевске едва не пропал, как заяц, и, хоть он и не Пушкин, но все равно, как заяц. А дальше перешел к философским размышлениям об эфемерности и беззащитности человеческой жизни, которая в наши дни потеряла всяческую ценность, и его, Сашину, жизнь мог легко отнять что тот страшный мужик во дворе его дома, который пригрозил заточкой остановить его сердце, что эти ублюдки, которые в случае чего пообещали закопать его в общей могиле с ижевскими бомжами. Что на надгробиях выгравировано? Такой-то, фамилия, имя, отчество. Внизу две даты – рождения и смерти. Между ними – маленькая черточка. Вот эта-то всего-навсего черточка – и есть наша жизнь. «Вся она умещается в черточку на надгробии, – с философским пессимизмом рассуждал Саша. – А у меня, может, даже ни имени, ни черточки не будет, если спортсмены решат все закончить своим пунктом № 4». Они, видите ли, решают – жить ему или не жить, и Саше больше не на кого надеяться, кроме как на Викторию. Что ж, оставалось только ждать и верить в то, что она приедет первой.