Книга Всадник - Анна Одина

– Пойдем… вперед, – прошелестела тень.

С трудом подавив желание отпрянуть, магистр сделал несколько шагов. Жеребец подошел к нему и, по своему обыкновению, ткнул в плечо носом. Гексенмейстер посмотрел на коня: тени не было и у него. Тогда доктор, не ожидавший найти поблизости висящую кверху ногами печальную лошадь, решительным жестом отослал своего самого верного союзника к берегу. Жеребец понурился, но, покачав головой пару мгновений в нерешительности, повиновался и галопом пустился прочь. Пеший всадник продолжил путь через бурелом.

– О Боже, – пробормотал он и окончательно взял себя в руки. – О Жуче! Скоро придется мне пожалеть, что родился на свет. – Тут преобразователь вышел на поляну. – Какая напрасная жертва, Первый Всадник, – обратился он к тени. – Я ведь умел не отбрасывать тени и раньше, а чувствами моими не накормишь даже синицу.

Магистр уселся на поваленный ствол, достал еще одну курительную палочку, покрутил в пальцах, поджег и вдохнул дым.

– Ну, давайте, наездники Змеиной равнины, – обратился он к воздуху с ленивой уверенностью, которой не чувствовал. – Я пришел.

3. О пользе потери сознания

Прошло время, тени сгустились, бурелом наполнился неприятным шуршанием и шелестом, а гексенмейстер глубоко ушел в свои мысли и не обращал внимания на окружающее. Тогда шелест стих, и перед магистром неторопливо соткалась из воздуха знакомая фигура: старик с витой палкой черного дерева; из его черепа по-прежнему торчали прямые рога. Неподалеку от места, где стоял старик, заканчивались и небеса, и земля, уступая место клубящейся серой пустоте, не имевшей ни текстуры, ни ограничений. Делламорте поднялся и отступил на шаг: именно этой встречи он не ждал.

– BINΣENT PATΛANT, – проговорил старец с неспешным удовлетворением. – Итак, ты все-таки явился, хоть и было тебе наказано оставить нас в покое. Прошел огнем и мором, обращая города в пепел, а их обитателей в воспоминание. Вот и хорошо. Хорошо, что ты дошел до пределов Змеиной равнины и потревожил ее правителей, поставленных охранять начало Заточения.

– Что? – спросил Делламорте и рассмеялся, не веря своим ушам: словно из фантасмагорического, уже привычного сна он, не приходя в сознание, провалился в кошмарный фарс, где главного персонажа все три действия принимали за кого-то другого. – Позади гигантский материк, бесконечный океан, – а здесь, видите ли, только начало какого-то… Заточения?

– Да, – со странной гордостью ответил рогоносец. – И ты должен простить нас.

Магистр молчал.

– Когда ты впервые занялся разрушением, мы не поняли твоих намерений: мы думали, что ты пришел закончить то, на что не хватило сил у твоих предков. Теперь мы понимаем, что ошиблись.

– Какие еще «вы»? Кто бы вы ни были, ваш хрустальный шар подернулся дымкой, – неприветливо отозвался всадник, отбросил курительную палочку и положил руку на рукоять меча. – Ваш рожденный ползать народ знает меня довольно давно. У самых старых на хребтах остались шрамы.

– Наш «народ» – это не змеиные наездники, – возразил рогатый старик, буднично постучав палкой по земле. – Нам они враги, как узнику враги часовые на стенах, а тебе, возможно, союзники. До них нам нет дела: чем скорее ты покончишь с ними, тем лучше. Зачем ты пришел?

– Мне – союзники? Что за нонсенс. Я пришел забрать чужого ребенка, взыскать старый долг и закончить дело о Фронтире, начатое очень давно. Ты хочешь мне помешать?

– Это в моих силах, – сказал старик и без дальнейших рассуждений метнул свою жуткую палку в Делламорте. Тот без усилия рассек ее пополам, когда обнаружил, что они превратились в проворных, скользких серо-черных змей. Он продолжал поражать их, но очень скоро понял, что змеи умножались, как головы лернейской гидры – с той лишь разницей, что новые появлялись и без его участия. Змеи сковывали его движения, опутывали конечности, причудливо переплетались и, образуя бесконечные живые веревки, заслоняли белый свет влажно шуршащими телами.

«Это тебе за детей эфестов», – подумал магистр, прежде чем окончательно потеряться во тьме. Видимо, он слишком долго верил в свое везение или ему действительно слишком долго везло. Видимо, мир, который он считал плодом своего воображения, был – как и его воображение – отягощен чем-то, в чем он не отдавал себе отчета, чем-то, о чем не смог или не хотел подумать. А может быть, то самое роевое сознание, что создавало «коллективный неразум» наездников, оказалось сильнее него. Система задалась целью уничтожить уничтожителя – не просто исторгнуть из себя, как в прошлый раз, а вытравить вовсе, и наконец-то собралась с силами.

…На другом конце мира, в другом мире, в другое время и в другой жизни существовала страна, ремесленники которой умели делать такие шары, поколениями вырезая узоры в одном и том же куске слоновой кости. Шары прокручивались друг в друге, их рисунок не повторялся, и цели в них не было никакой – только триумф трудолюбия и мастерства, игрушка для рук и праздного ума. Разглядывать такой бесконечный шар можно было до бесконечности: крутить его, нежить пальцы гладкостью слоновой кости, маленькой рукотворной вселенной.

Вот и этот шар переливался, черный – потому что только такой мог заключить в себя человека с черными глазами и волосами, одетого в черное. Его не было видно внутри. А может быть, его уже и не было там и он слился с переливающимися длинными телами, составлявшими шар. Нельзя сказать, что этот человек не заслужил заключения. Нельзя не признать: бывают такие заключения, которым любое существо, наделенное сознанием, предпочло бы смерть.

Многие верят, что можно победить ужас при помощи хорошо сфокусированного усилия воли. Будто бы достаточно твердо сказать кошмару: «Я не верю в тебя!» – или представить цветущий весенний луг с бегущим по нему рыжим ирландским сеттером, и порождения тьмы исчезнут. Спящий разум проснется, чудовищ унесет утренним бризом. И сколь бы ни был пригоден этот способ для обыденных кошмаров, в ситуации, где оказался наш герой, он не действовал. Винсент Ратленд сколько угодно мог полагать, что Ур – и особенно Рэтлскар – были созданы сознанием и подсознанием его семьи, а значит, «на самом деле» не существовали. Даже если это было и так – мало ли не существующих вещей, губящих людей так же легко, как мельничные жернова в труху перемалывают зерно? Никто никогда не измерял в диоптриях близорукость безответной любви, не поверял вольтметром напряжение бессильной ненависти. Но их жертв от этого не становится меньше, а ведь и в янтарном взгляде первой находят люди утешение, и в маслянистой черноте второй. Что ж говорить о целом мире, кто возьмется мерить его критериями реальности? И сознание, и подсознание созидателя были слишком сильны: изнанка его созидательного начала, его теневая сторона настолько исполнилась голодной тьмы, что грозила поглотить в этом инь-яне последний слабый лепесток белого света.

Гексенмейстер остался один, если не считать компаньонами сотни оплетавших его длинных тел, оснащенных ядовитыми зубами. Как просто упустить, отпустить сознание. Дать ему уснуть в холодном снегу, позволить отравиться ядом; не быть. Бывают кошмары, выход из которых через «не быть» представляется желанным, и это был именно такой кошмар. «Кажется, я устал, – скользнула предательским аспидом холодная черная мысль. – Во мне слишком много яда, и дело не в том, что не осталось крови. Не осталось воли».