Книга Путешествие на край ночи - Луи-Фердинанд Селин

Я хорошо помнил его дочь, крепкую, надежно сбитую, но уже поблекшую и молчаливую бабенку, всякий раз возвращавшуюся к родителям, когда ей предстоял аборт. Ее ни в чем не упрекали. От нее хотели одного — чтобы она вышла наконец замуж, тем более что у нее уже был мальчик двух лет, живший на попечении деда и бабки.

Ребенок расхварывался от любого пустяка, и тогда дед, бабка и мать отчаянно плакали, особенно потому, что у него не было законного отца. В такие минуты ненормальное положение в семье дает себя чувствовать с особой остротой. Дед с бабкой, не до конца признаваясь себе в этом, полагали, что незаконные дети более хрупки и чаще болеют, чем остальные.

Отец, или по крайней мере тот, кто считался им, раз навсегда исчез. Ему так прожужжали уши насчет брака, что это ему в конце концов надоело. Сейчас он находился где-то далеко, если вообще был еще жив. Никто так и не понял причин его бегства, особенно сама дочь, потому что трахал он ее с большим удовольствием.

Итак, после исчезновения ветреника все трое при мысли о рождении ребенка разом заливались слезами, а тут он и появился. Дочь, как она выражалась, отдалась этому человеку душой и телом. Это должно было случиться и, по ее мнению, объясняло все. Малыш легко покинул ее лоно, но оставил ей складки на боках. Душе достаточно фраз, с телом обстоит иначе: оно привередливей, ему нужны мышцы. Тело — это нечто реальное, поэтому на него почти всегда грустно и противно смотреть. Правда, я редко видел женщин, которых материнство состарило бы так сильно и быстро. У этой остались, так сказать, только чувства и душа. Никто больше ее не желал.

До тайного появления младенца на свет семья жила в квартале Жен-мироносиц, и притом с давних пор. В Драньё они переехали не ради удовольствия, а для того, чтобы спрятаться, заставить о себе забыть, исчезнуть всем вместе. Как только стало невозможно и дальше скрывать беременность от соседей, семья во избежание пересудов решила переменить квартал. Переезд во имя чести!

В Драньё уважение соседей им было не нужно: во-первых, там их никто не знал, а во-вторых, местный муниципалитет проводил отвратительную анархистскую, хулиганскую политику, о чем говорила вся Франция. В среде отверженных с чужим мнением можно не считаться.

Семья сама наложила на себя наказание: они порвали всякие отношения с родней и былыми друзьями. Это была всем драмам драма. Терять больше нечего, они деклассированы, решили бедняги. Когда решаешься потерять уважение к себе, переходишь в ряды простонародья.

Они никого ни в чем не упрекали. Они только пытались угадать, позволяя себе время от времени маленький бесполезный бунт, сколько же выпила Судьба в тот день, когда сыграла с ними такую скверную шутку.

Жизнь в Драньё приносила дочери лишь одно утешение, зато существенное: отныне она могла беспрепятственно говорить со всеми о своих «новых обязанностях». Бросив ее, любовник пробудил в ней некое глубокое стремление, которое всегда таилось в этой натуре, помешанной на героизме и оригинальничанье. Как только она убедилась, что ей до конца дней не приходится рассчитывать на ту же участь, какая суждена подавляющему большинству женщин ее класса и круга, и она не сможет оправдывать себя романом, искалечившим с первых же шагов ее жизнь, она с наслаждением приспособилась к своему великому несчастью, радостно, в общем, принимая драматические перипетии собственной биографии. Она торжественно приняла позу матери-одиночки.

Посередине комнаты на столе лежал, животиком кверху, ребенок в пеленках. Для начала я пальпировал ему область диафрагмы, затем, очень осторожно, живот от пупка до мошонки и, наконец, еще тщательней, прослушал его.

Сердце у него билось, как у котенка, — сухо и учащенно. Потом младенцу надоели мои пальцы, ощупывание и прочие манипуляции, и он разорался, как орут в таком возрасте, — несусветно. Это было уже слишком. После возвращения Робинзона я все время телесно и духовно был до странности не в себе, и вопли невинного маленького человечка ужасно на меня подействовали. Боже, как он кричал! Как кричал! Силы мои иссякли.

Думаю, что мой идиотский поступок вызвала еще и другая мысль. Выйдя из себя, я не сумел удержаться и вслух вывалил им все обиды и отвращение, которые слишком долго копил в себе.

— Эй ты! — ответил я маленькому пискуну. — Куда ты торопишься, идиот? Еще успеешь наораться. Не беспокойся, осел, время у тебя есть. Пощади себя. Впереди столько несчастий, что их хватит на то, чтобы у тебя вытекли и глаза, и мозги, и все остальное, если не поостережешься!

— Что вы такое говорите, доктор? — вскинулась бабка. Я просто повторил:

— Хватит!

— Что? Чего хватит? — в ужасе переспросила она.

— Постарайтесь понять! — понесло меня. — Пора понять. Вам и без того слишком многое объясняют. В этом-то и беда. Постарайтесь же понять. Сделайте над собой усилие.

— Чего хватит? Что он несет? — стали все трое допытываться друг у друга, дочь с «обязанностями» странно покосилась на меня и в свой черед зашлась в крике. Ей представился великолепный случай закатить истерику. Уж его-то она не пропустит! Война объявлена! Она топала ногами, задыхалась, дико скашивала глаза. Хорошо же я выглядел! Нет, это надо было видеть.

— Он сумасшедший, мама! — хватая воздух ртом, рычала она. — Доктор сошел с ума. Отними у него малыша, мама!

Она спасала свое чадо.

Не знаю почему, но у нее от возбуждения появился даже баскский акцент.

— Он говорит что-то ужасное, мама! Он тронутый.

У меня вырвали малыша из рук так, словно вытаскивали его из огня. Дед, еще недавно такой робкий, отцепил от стены здоровенный термометр красного дерева размером с дубинку. Держась на расстоянии, он проводил меня до входной двери и изо всех сил захлопнул ее за мной ударом ноги.

Естественно, случившимся воспользовались и не заплатили мне за визит.

Очутившись на улице, я без особого удовольствия припомнил все, что сейчас отчудил. И даже не столько из-за своей репутации — она и без моих стараний была такой, что хуже некуда, — сколько из-за Робинзона, от которого надеялся избавиться, почерпнув в учиненном мною откровенном скандале решимость никогда больше с ним не встречаться, подстегнув себя закаченной самому себе грубой сценой.

Вот какой у меня был расчет: посмотрю-ка я в порядке опыта, чего можно добиться умышленным скандалом. К несчастью, скандалом и шумом дело не заканчивается. Никогда ведь не знаешь, как далеко зайдешь, начав откровенничать, и что у людей для тебя еще припасено, и что они тебе покажут из припасенного, и проживешь ли достаточно долго, и сумеешь ли выведать, что они о тебе болтают… Словом, надо было все начинать сначала.

Я тоже решил на время скрыться. Сперва отправился домой через тупик Реле, потом по улице Валентин. Это изрядный крюк. Пока его сделаешь, не раз решение переменишь. Я двинулся в направлении огней. На Временной площади столкнулся с фонарщиком Перидоном. Мы перекинулись несколькими ни к чему не обязывающими словами.