Книга Рыцари моря - Сергей Михайлович Зайцев

«Юстус», если бы они сами теперь молили о пощаде, то не было бы им пощады. Купцы кричали каперам, чтобы те благодарили Всевышнего за оставленную им жизнь… Другие каперы, не теряя времени, составляли из обломков плоты.

Пинк «Энгельбрект», мало пострадавший от обстрела, Месяц не стал топить, а решил отвести его в Нарву. Груз, который содержался в трюме этого судна, – кровельная медь и пшеница, – порадовал команду когга, так как выручку от продажи его Месяц обещал поделить между всеми поровну. На мачты подняли запасные паруса, навели порядок на палубе, и под началом кормчего Копейки «Энгельбрект» готов был продолжить плавание.

Уже к вечеру этого дня после необходимой починки купцы снова сбились в караван и легли на прежний курс. Каждый из купцов счел обязательным за спасение свое поднести Месяцу подарок. Дорогое французское платье с фрезой, простеганными рукавами и манжетами, туфли на каблуках, пистолеты, новейшие ружья, мечи и шпаги, пряности, отрезы тканей – все это было привезено на когт вместе с бесчисленными словами благодарности на нескольких европейских языках. Купцы говорили, что те щепки, на которых господин Иоганн показывал им свой замысел, трудами его обратились в щепки шведского разбойника; купцы желали, чтобы повсюду, где слабые испытывают нужду или терпят бедствие, приходил к ним на помощь великолепный «Юстус».

Тойво Линнеус не разделял восторгов и пожеланий купцов. Он представил Месяцу и другую грань происшедшего, а именно: шведский каперский флот – огромная сила, и если эта сила восстанет против единственного корабля и объявит на него повсеместную охоту, то здесь несдобровать ни человеку, ни даже дьяволу, и тогда останется недолго такому кораблю бороздить морские просторы. А уж «Фрекен» постарается от Смоланда до Ладоги прославить «Юстус» так, что ни одна шведская собака уже не пропустит его, предварительно не облаяв… Где-то ходит, призывает к отмщению Даниель Хольм – этот человек не бросает угроз на ветер, и если вчера он потрясал над головой кулаком, то завтра или послезавтра непременно ударит. Не забывай о нем, россиянин!… А теперь еще «Эстерйётланд»! Гордость шведских мореходов, сияющий перл среди каперского бисера. «Готовьтесь к войне, господин Юхан. Помните, что теперь половина Швеции точит на вас ножи…»

Что мог ответить Месяц на эти правдивые слова!… Что говорить о тяготах пути, когда уже вышел в дорогу!… Все же, поразмыслив, он сказал, что уже увидел тот лес, в который вошел. И уходить из него не собирается, как бы на него ни лаяли и ни хрипели шведские псы, ибо пришел он сюда на поиски волка, режущего овец.

Был при этом разговоре и Проспер Морталис; он сказал:

– После того, что мне довелось увидеть сегодня и в чем я участвовал, я понял – мне не написать пером мой мессианский трактат о свете и тьме, а написать его лишь острым гладиусом… Правое дело – вот свет озаряющий, вот сокрушающая сила и указующий перст, вот дорога в вечность, прямейшая из прямых; и есть здесь смысл и радость бытия, здесь смерть – не смерть, а труд – не в труд, а жизнь сродни благодати!… Вот те слова истины, которые я должен запечатлеть не на бумаге, а на скрижалях собственного сердца и проповедовать затем от берега до берега, от моря до моря; это те слова, которые каждый из людей должен начертать буквами поступков по полотну своей жизни. И я сегодняшнюю букву помещу в верху листа – как заглавную…

Этими высокими словами датчанин сказал то, что россияне и эрарии желали сказать простыми. Но таков уж был ученый Морталис!… Команда поддержала его; сказали: «Напишем и мы букву…». И Месяц принял это как клятву.

Глава 8

Вполном составе, хотя и потрепанный, караван пришел в Нарву. Этот бывший ливонский торговый город на реке Нарове с посадом, похожим на все немецкие посады, с крепким каменным Вышегородом-замком за одиннадцать лет российского владения мало в чем переменился: разве что появились в городе православные храмы да прибавилось купеческих подворий россиян – в основном псковичей и новгородцев, а также торговых людей сольвычегодских и из Беломорья.

Издревле городишко безбедный, живший в достатке от посреднической торговли, Нарва еще более разбогатела на торговле российской, поскольку стала привлекательной не только для ганзейских городов, но и для многих иных, корабли из которых доселе никогда сюда не стремились, – английских, французских, испанских… Так, переменились ветры, переменились и ценности. И то, что раньше было прекрасной серединой, теперь стало увядать и чахнуть, а то, что звалось окраиной, бурно пошло в рост; горы осыпались, а болотистая скудная земля принялась год за годом родить серебро и золото. Из века в век времена меняются; великие города, богатейшие сказочные страны становятся пустынями, где чашка воды и пригоршня зерна заключают в себе жизнь; а в ином месте, где не было ничего, кроме брошенного загона для скота, возводятся поднебесные башни, и люди становятся так богаты, что ходят по золоту, не видя золота, и в поте лица собирают обыкновенные камни, почитая их за истинное богатство. Каждому цветку свое время цветения, каждой земле свое время родить, каждому камню – свое время ценности.

На другом берегу реки Наровы – русский Ивангород, город-крепость, город-торг, порожек государя московского, с коего он ступил в ливонские земли, в долгую и бесславную войну, с коего под крест державы прибрал лакомый кусочек – Нарву с ее гаванью, с крепостью и людьми, с сулящим многие выгоды прямым выходом в Восточное море… Были времена, Нарва и Ивангород перебрасывались ядрами. Немцы выжигали все российское, россияне истребляли немецкое. Однажды ливонцы в городе своем на псковском дворе нашли икону Богоматери, и – лютеране – принялись насмехаться над ней и куражиться, и, потешившись, бросили ее в огонь, чтобы ничто не напоминало им о россиянах-псковичах. Пока немцы пили вино и веселились, от разведенного ими огня случился пожар. За этим пожаром и россияне легко вошли в Нарву. Многое что сгорело в городе: и дворы, и сады, и латинские церкви, и люди, а икона Богоматери не поддалась огню – нашли ее в пепле и потухших угольях целехонькую, не оцарапанную, не опаленную, не униженную. Для той иконы Иоанн-царь повелел возвести в Нарве храм; и россияне уверовали – иконы не горят, к антихристам же приходит возмездие.

Теперь немецкая и русская речь звучали в Нарве равно. Бок о бок здесь жили купцы из разных стран. Принимали корабли, наполняли склады. На торгах бывало не хватало места; тогда прямо на палубах устраивали торги – продавали из трюма в трюм. Корабли приходили и уходили, оттого преуспевали нарвские лоцманы, из переменчивого речного дна качали серебро. С приходом осени торговля не замирала. Многие суда оставались зимовать в Нарве. Когда лед сковывал русло реки и заливы, вдоль всего побережья начиналась езда на санях и лодках одновременно: по ледяному полю на полозьях, а через полыньи на веслах; такая езда называлась Wakeware. И она немало способствовала торговле.

В Нарве у каждого был интерес. Многие из эрариев и россиян осели на кружельских дворах, ибо плата, полученная за работу, жгла им руки. Самые набожные отправились в церкви и кирхи, среди них – отец Хрисанф и тверские братья Михаил и Фома, какие, прослышав от лоцмана о чудотворной иконе, загорелись желанием ей поклониться. Новгородец Самсон Верета, известно, тут же прибился к ближайшему новгородскому подворью, где и сиживал до позднего вечера за питием и разговорами с земляками и где не обошелся без некоторой похвальбы, что, однако, ему не мешало, так как он имел, чем похвалиться, ибо видывал поболее, нежели те, с кем он пил, да к тому же слыл многоопытным прелюбодеем – на байки этого свойства всегда отыщутся уши, внимающие жадно. Андрее принялся обходить судно за судном в надежде отыскать такое, на котором ему ответят по-норвежски или хотя бы расскажут о норвежских делах; здесь как посчастливится – быть может, найдешь человека, который наслышан о твоих близких, ведь Норвегия – страна небольшая, и норвежцы знают друг о друге больше, чем немцы или россияне, – а может, кому-то скоро нужно в Тронхейм, тогда передашь с ним несколько важных слов… Иван Месяц, а также кормчий Копейка и Морталис в первый же день вошли в город, чтобы повидать доверенного человека, торгового посредника, к которому имели бумаги от Бюргера и Фареркомпании и для которого доставили груз. Скоро выяснилось, что меркатор Кемлянин – человек в Нарве немало известный, и каждый встречный, кого бы о нем ни спросили, с любезностью показывал и объяснял, по какой улице и по какому проулку им следует идти, чтобы выйти к богатой строгановской лавке. И скоро пришли на место. Человек, продающий в лавке, дал гостям в проводники мальчика, и тот провел их на соседнюю улицу к одноэтажному дому, в котором помещались несколько россиян, именующих себя голландским словом kontoor. Эти россияне – очень занятые люди, не поднимая лиц, что-то считали и записывали свои счета-цифири в толстые книги. Все они, как видно, подчинялись Игнату Кемлянину. Сам Кемлянин, сидевший здесь же, так строго поглядывал на подначальных людишек и с такой убедительной хмуростью сдвигал брови, что вид имел довольно внушительный, несмотря на свой малый рост. Не изменив выражения лица, меркатор несколько секунд разглядывал вошедших к нему людей и суровым испытующим взором нагнал премного страху на брата своего Копейку. Кормчий поперхнулся и посмотрел на Месяца и Морталиса – не кланяются ли те этому важному господину. Но вот взгляд меркатора потеплел, и Кемлянин спросил, какое важное дело привело к нему сиих иноземных господ. Тогда Месяц сказал ему о судне, ожидающем в гавани, с грузом от Фареркомпании для некоего Кемлянина, посредника; пришло же судно из славного города Любека. Глаза хитрого меркатора еще более потеплели; он велел людишкам трудиться дальше, а сам, сказал, должен осмотреть товар, доставленный ганзейским судном.