Книга Закон сохранения любви - Евгений Шишкин

Прокоп Иванович лишь сильнее баламутил душу Романа. Вернувшись из Никольска, он так и не поверил, что Марина осталась там навсегда. Он не смел звонить ей, напоминать о себе, но по-прежнему мечтательно тянулся к ней и мысленно разговаривал с нею; никакие резоны еще не могли отнять у него Марину, и уж тем более казалась странной колкая истина мудреца редактора.

— Мне кажется, деньги тут не имели значения, — сказал Роман.

— А мне кажется, имели, — упирался Прокоп Иванович. — Богатый подчас и догадываться не может, как больно прищемляет гордость бедного человека. Простите вы, батенька, свою Марину. Она наверняка не чувствовала себя равноправной и свободной рядом с вами. Что позволено королю, не позволено кухарке.

* * *

Рассуждения Прокопа Ивановича об антагонизме имущих и неимущих, о тщетности просвещения по былым правилам, о русской идее, о религии напомнили Роману долгие разговоры за шахматной доской с Дмитрием Ильичом. Сколько российской словесной руды они перелопатили с ним! Что-то всколыхнулось в памяти трогательное и доброе из тогдашнего заточения.

Роман вызвал по телефону машину. Через несколько минут он забрался на заднее сиденье своего серебристого «лексуса».

— Куда поедем? — спросил водитель Олег.

— В тюрьму, — ответил Роман.

Олег озадаченно обернулся.

— В «Матросскую тишину». Надо передать посылку партнеру по шахматам.

По дороге в следственный изолятор Роман продолжал ворошить в памяти разговоры с Дмитрием Ильичом: мировая миссия России, народная воля… Но в какую-то минуту, на повороте, когда мотануло в сторону и поток мыслей сбился, он внимательно посмотрел на Олега. Да вот же он, тот самый народ, из-за которого по сей день в России ломаются копья! Народ всегда представляется какой-то серой, полуголодной, полунищей массой, которая чего-то требует на митингах. В действительности народ — это не масса. Это множество единиц… Этот парень, Олег, появился в Москве не так давно. Он вырос в Новокузнецке, служил в армии в Мытищах, возил на машине командира части; влюбился в студентку, тоже из провинции, женился, сняли квартиру на окраине Москвы; теперь он и сам учится на заочном отделении в автомобильном институте и работает личным шофером; достаточно выдержанный, исполнительный… Типичный представитель современного народа, думал Роман, глядя в затылок Олегу. Когда-то декабристы сложили головы за освобождение крестьян… Народовольцы взрывали царей. Тоже — за счастье простолюдина. Большевики топили страну в реках крови. Ради чего? Да что вспоминать обо всех народолюбцах! Вся история России — под знаменами народного счастья… Презабавную притчу, однако же, поведал ему в тюрьме Дмитрий Ильич!

«В морозный день в натопленной избе у окошка стоит старик. С большой окладистой бородой, крепкий, сытый, только что блинов откушал. Рядом с ним — малый внучек. Глядят они из окошка на улицу, на зимнюю дорогу, которая перед домом. А на той дороге — мужик в одном исподнем. К тому же — босой. Прыгает этот мужик, руками себе бока мнет, пробует согреться. Старик из натопленной избы наблюдает за ним и плачет. Слезы ручьем текут, по щекам, по бороде. Внучек-то и дергает деда за рукав. Чего, дескать, дедушка, смотреть, как мужик мерзнет, давай мы его в нашу теплую избу пустим, блинком угостим. «Эх, внучек! — вздыхает старик. — Если мы его сюда пустим, по ком же я тогда плакать-то стану?»

…Роман усмехнулся, решил кое о чем порасспросить шофера.

— На бюджетное место в институт мне поступить не удалось, — отвечал Олег про свою учебу. — Там одни блатные и черные. Они за большие взятки пролазят.

— Разве в родном Новокузнецке нет институтов? Мне казалось, что это крупный сибирский город. — Роман слегка засомневался в точности своих географических познаний.

— Там есть институты, — ответил Олег. — Нет автомобильного факультета, на котором я хотел учиться. Да и работать негде. Шахты закрыли, заводы стоят… А что, разве мне работать и учиться в Москве запрещено? — с некоторой ершистостью сказал Олег. — Здесь полно армян, грузин, азербайджанцев. Пусть они учатся у себя в Ереване, в Тбилиси, в Баку. Здесь наша земля, русская. У меня больше прав на Москву, чем у всех этих черных. Они не принесли для России ни славы, ни денег.

— Это не так, — возразил Роман. — Это не так, Олег! Когда мы собирали материалы по Кавказу, узнали про уникальные достижения, про уникальные личности!

— Я ведь с вами и не спорю, Роман Васильевич. У людей вашего круга понятие «нация», наверно, совсем другое. Оно вас и не колышет. Миллионеру не все ли равно: армянин или турок — лишь бы обслуга была на уровне, — отозвался Олег.

Роман не нашелся, что сказать, против чего возразить. И новых расспросов шоферу больше не устраивал.

В камерах «Матросской тишины» Дмитрия Ильича не оказалось. Роман разговорился с одним из милицейских майоров, который узнал в нем недавнего обитателя и который ведал здешним учетом подследственных.

— А-а, это тот барыга из спецотсека? Который все Богу молился? — уточнял майор персону, которой интересовался Роман. — Отпустили его. Он под амнистию попал. Как гражданин, «отмеченный высокими наградами родины». Его в свое время орденом Трудового Красного Знамени наградили… Разве вашего брата на срок посадишь? Так, попугать хотя бы.

5

Из Столешникова переулка с ресторанами мировых кухонь и фешенебельными салонами Прокоп Иванович вышел на Большую Дмитровку, заполоненную машинами, утыканную киосками, зауженную ограждениями строек. Он не спеша пошагал в пологую гору, чтобы добраться до троллейбусной остановки вблизи кинотеатра «Россия» с присосавшимися к нему казино. Подземку Прокоп Иванович недолюбливал, так что из центра до своей Новослободской ездил только верхом, застревая в пробках на пересечении с Садовым кольцом.

…Наконец он добрался до Страстного бульвара и свернул к Трубной площади, хотя ему надо было совсем в другую сторону — налево, к Пушкинской. Сойдя к Трубной, Прокоп Иванович повернул на улицу Неглинную, а потом в Сандуновский переулок и, сделав оборот через Рождественку, опять вернулся к Трубной площади.

Никакой здравой необходимости идти таким маршрутом не имелось. Он не собирался бродить по загазованному, напичканному машинами центру. Он шел сейчас будто бы наугад или будто бы зомбированный… Несколько минут назад, невдалеке от Большой Дмитровки, там, где тянулись строительные ограждения, он был обескуражен и раздавлен увиденной сценой. Прокоп Иванович стал случайным свидетелем грабежа.

«Средь бела дня в центре Москвы, — безмолвно шептал он, запутывая следы, уходя от слежки и погони воображаемых преследователей. — Почему я не остановил их? Не вызвал милицию? Не позвал на помощь? У этих головорезов был нож… Я ничего не мог сделать. Я уже стар… Как жаль! Жаль девчонку!»

Чтобы поскорее добраться до Пушкинской площади, Прокоп Иванович намерился срезать угол — пробраться сперва через двор старого дома на Дмитровке, а дальше — знакомым проулком. Но вдруг он оказался в тупике: арка дома, которая позволяла срезать путь, была забаррикадирована и помечена щитом «Прохода нет». Должно быть, все местные жители об этом знали и понапрасну не тыкались в тупик, поэтому поблизости от арки никто не появлялся. Жильцы из соседнего дома, вероятно, выселились: дом готовили то ли на реконструкцию, то ли под снос: окна повсюду пусты, с мутными запыленными стеклами, кое-где выбиты. Прокоп Иванович задержался взглядом на контейнере с мусором, в котором среди переломанных досок, рваных обоев, битой керамической плитки лежали книги, вполне добротные, с тиснеными переплетами. Он разглядел имена авторов на обложках: Серафимович, Горький, Фадеев, Николай Островский… Ему захотелось поднять эти издания: он великолепно знал произведения этих авторов с юности, и оставлять книги здесь, в куче мусора, совсем безучастно, было как-то непозволительно и кощунственно, хотя и тащить книги куда-то не находилось смысла. И тут — короткий, резкий вскрик! Высокий, женский. Какая-то возня, приглушенные злые голоса — будто шипели змеи. Прокоп Иванович сделал несколько шагов на шум, повернул за угол дома и оказался в проходе — между глухой кирпичной стеной и строительным забором. Впереди он увидел небольшой прогал: один из деревянных щитов забора провалился внутрь. Поблизости — никаких прохожих. И только возня, шип яростных голосов, шум частого, разорванного словами дыхания — там, за забором. Прокоп Иванович с опаской заглянул в прогал и остолбенел. Здоровый чернявый парень кавказского замеса держал в своих волосатых лапищах худенькую девушку, обхватив ее со спины и прижав к себе, как котенка. Одной пятерней он вцепился ей в лицо и зажимал рот, другой рукой перехватил ее за талию, и казалось, держал ее на весу, отрывая бедняжку от земли. Его соучастник, по внешности славянин, белокурый парень в узких темных очках, держал перед лицом девушки нож, который слегка колебался, видать, от напряжения в руке. Другой рукой он шарил по шее девушки, сдирая с нее украшения.