Книга Обращенные - Дэвид Сосновски

О тянется к «молнии» на моих штанах.

— Нет, не то, — я отвожу ее руку.

— Тогда что?

— Можешь сказать, как тебя зовут?

О вздрагивает. Моргает. Так моргают, когда говорят «о да». «О да», к которому добавлено немного «вот дерьмо» и «чтоб мне».

— Роз, — говорит она. Ее ладонь ложится мне на грудь, напротив сердца. Глаза снова моргают. — Роз Торн.[93]

Теперь моя очередь моргнуть.

— Не на сцене. По-настоящему.

— Это мое настоящее имя, — говорит Роз, скрещивая руки на груди, и грохочущий поезд наших мыслей уносится куда-то далеко, где нет нужды в именах. Я смотрю на ее профиль — это все, что она позволяет мне видеть, потому что глядит вперед, на дорогу.

— Роз Торн, — произношу я вслух — просто для того, чтобы почувствовать форму этих слов у себя во рту.

— Ага, — говорит Роз, сильнее прижимая к себе руки. — Так меня зовут, — добавляет она, все еще обращаясь к ветровому стеклу. — Смотри, не засуши.

Говорю вам как на духу: сомневаюсь, что смог бы выбрать лучшее имя. Оно прекрасно. Оно обобщает все, что в ней есть, настолько точно, насколько это вообще возможно. Красота. Опасность. Клыки. Кроваво-красное или мертвенно-бледное. Цветок для свадеб и похорон, любовь и смерть, Эрос и Танатос. И легкая старомодность, как в ее манере выражаться.

Я смотрю на нее, сидящую с таким вызывающим видом, так демонстративно не желающую смотреть на меня. Цветные уличные фонари омывают светом ее лицо и скрещенные руки.

Колючая. С такими шутки плохи.

Роза с шипами.

Это имеет отношение к ее работе — вспомните Цыганку Роз Ли.[94]И к более высоким материям. «Rose» — прошедшее время от «rise». Восход. Воскресенье. Воскрешение. Искупление.

— Мне нравится, — говорю я. — Это очень… твое.

Роз хищно улыбается в зеркале заднего обзора.

— Ладно, расслабься, — она еще несколько секунд делает вид, что сердится, после чего разводит руки, подобно тому, как ее тезка разворачивает лепестки.

Слегка разворачивается, чтобы оказаться лицом ко мне.

— Это была папина идея — назвать меня так, — говорит она. — Мама говорит: будь он жив, он ни за что бы ее не уломал, но его угораздило умереть прямо перед тем, как я родилась…

Пауза.

— Прикольно: чего только не сделаешь с горя.

— С горя, — отвечаю я, — а может быть, из-за любви.

— Ладно, уговорил, — говорит Роз. — Я поняла насчет любви. Ты имеешь в виду, если нет любви, то и горя не будет, верно?

Возможно, это жара. Возможно, наша взаимная озабоченность. Возможно, тот факт, что ни один из нас не собирается умирать или чувствовать горе. Когда-либо. Какова бы ни была причина, от последнего комментария Роз у нас обоих сносит крышу. До нас доходит, что это дико смешно. Все начинается с хихиканья, а потом следует взрыв дикого хохота. Я прижимаюсь к обочине и паркуюсь, чтобы не убить нас обоих. Роз вытирает глаза; я начинаю чувствовать каждое ребро, всю свою грудную клетку. Потом смех понемногу стихает, и тогда начинается тихое бормотание жизни. Если было бы можно, мы обмочили бы штаны. Грудь начинает вздыматься. Дыхание становится тяжелым.

И потом…

И потом мы просто целуемся. Целуемся, чтобы не дать друг другу рассмеяться. Потом целуемся просто для того, чтобы целоваться. Язык у вампиров пористый, как губка. Прикоснитесь пальцем к языку вампира, и вы почувствуете, как он легонько присасывается к вашей коже, словно сотни крошечных ротиков. Когда вампир целует другого вампира, их языки соединяются, словно две части застежки-липучки. Вы сливаетесь. Вы становитесь сиамскими близнецами, к этому добавляется энергичное напряжение мускулов, толчки, необходимость и чувство, что вы необходимы — это так захватывающе, так совершенно и просто, что вы никогда не захотите, чтобы это прекратилось.

Мы это делаем. Наконец-то. Конечно. Я имею в виду, останавливаемся.

Мы должны остановиться. Как это происходит с автомобилем, который уже припаркован, но двигатель продолжает работать на холостом ходу, чтобы не отключался нагреватель — и так, пока не кончится бензин. И тогда мы останавливаемся. Разделяемся. Расцепляемся. Отрываемся друг от друга. Расстегиваем липучку. Я выруливаю на улицу, которая ведет к моей квартире, чтобы продолжить там.

Всю дорогу мы ищем обходные пути. Обходные пути к созданию самих себя. В итоге мы останавливаемся, целуемся и благодарим Господа за то, что мой автомобиль не назовешь прожорливым. А потом мы смеемся — громко, бесстрашно, бессмертно — над иронией нашей жизни, управляемой законами гидродинамики.

— Ты что, химчистку здесь делал? — спрашивает Роз, зажимая нос двумя пальцами.

То, что она имеет в виду — запах. Он стоял здесь, когда я уехал, чтобы подобрать ее, и теперь толкает нас назад, точно пара невидимых рук, едва я распахиваю дверь. Здесь все совершенно новое и пахнет соответственно.

— Это мой нагреватель для крови, — объясняю я, пытаясь соврать поудачнее. — Термостат: несколько ночей назад термостат свихнулся и… бум!..

«Бум!» сопровождается резким движением, словно мои руки разбрасывает в стороны взрывом.

— Это выглядело как «Последний бой Кастера»…[95]— я умолкаю. — Только сегодня закончил уборку.

— Угу, — говорит Роз, осматривая квартиру.

Еще одну ложь, которую я пытаюсь протолкнуть, разоблачают забавные безделушки, которые одолжил мне мой настоящий дом. Чего я этим добивался? Иллюзии того, что кто-то живет здесь чуть дольше пары часов. Старые вещи, обладающие своей личностью и призванные возместить явную новизну всего остального. Такова была идея. Но сейчас, окидывая взглядом это место. Все, что приходит в голову — это письмо с требованием выкупа.

IKEA, IKEA, IKEA…

Эсэсовский кинжал времен Второй мировой.