Книга Имперский маг - Оксана Ветловская

Штернберг взглянул на тело девушки и поспешил отвернуться: от вида маленьких грудок со сморщенными горошинами сосков и клиновидного просвета между худыми бёдрами он ощутил пугающий укол противоестественного возбуждения.

Эберта задержали на выезде с территории школы и унизительно доставили в кабинет Штернберга под конвоем из четырёх человек.

— Всегда неприятно разочаровываться в людях, — бесстрастно объявил Штернберг. — Вдвойне неприятно разочаровываться в подчинённых. Втройне — в человеке, которого ещё вчера почитал за умника, а сегодня оказалось, что он — последний дурак.

Эберт смотрел загнанно и зло. Он был весьма одарённым экстрасенсом, и поэтому Штернберг не мог прочесть, от каких мыслей болезненно изогнулись длинные лисьи брови рыжего эсэсовца.

— А вы, к сожалению, редкостный дурак, Эберт. Редчайший.

— Очевидно, вы задержали меня лишь затем… — холодно начал Эберт.

— Молчать!!! — оглушительно заорал Штернберг.

На лице Эберта, как и в прошлый раз, быстро проступал нервический румянец, и Штернбергу вновь почудилось, что перед ним — ничто иное, как собственное отражение, потому что он ощущал на скулах точь-в-точь такие же жаркие пятна.

— Расскажите-ка мне вот что, сударь, — леденяще-вкрадчиво продолжал Штернберг. — Кто вам отдал приказ убить её, а? Сам рейхсфюрер удостоил вас звоночком? Или это я страдаю потерей памяти и не помню собственных распоряжений? Ну, кто приказал? Никто, верно?.. А вы знаете, что бывает за несанкционированное убийство экстрасенсов рейха?

Эберт замер, но тут же встрепенулся.

— В данном случае это не сработает, — твёрдо возразил он. — Меня оправдают. Вы же знаете, существует отличная универсальная формула: «Как истинный немец, особо чувствительный к присутствию евреев…» — ну и так далее.

— Хорошо, по первой статье вас, допустим, оправдают. А вот по второй посадят, и с треском. Надеюсь, вам не надо напоминать о том, что вы нарушили закон о защите немецкой крови и немецкой чести путём «преступного разбазаривания семенного фонда рейха»? Мне, знаете ли, очень нравится эта формулировка. А вам? — Штернберг широко осклабился, его правый, косящий, глаз издевательски сощурился, а левый, без малейшей искры смеха, холодный и строгий, прямо смотрел на Эберта, будто сквозь невидимый прицел.

— Вы же обещали… — не сдержался Эберт.

— Я выполняю обещания по отношению лишь к тем, кто чётко следует моим инструкциям. И не позволяет себе никакой дерьмовой самодеятельности!!! — внезапно заорал Штернберг и вновь перешёл почти на шёпот: — Кроме того, я считаю своим долгом наказывать таких кретинов, как вы. За вашу вульгарную и вредоносную глупость вы отправитесь в концлагерь, милостивый государь, и я всеми силами посодействую такому исходу событий.

— Вам и впрямь так хочется выносить всё это за стены школы? — вскинулся Эберт. — Вы желаете, чтобы после процесса надо мной все вокруг только и говорили, что школа «Цет», хвалёный центр арийского оккультизма, на деле — синагога, кагал, жидятник, а её преподаватели путаются с жидовнёй? Представляю, какое впечатление это произведёт на рейхсфюрера…

— Это уже мои проблемы, — процедил Штернберг. — Ваша проблема сейчас только в одном: уговорить родственников, чтобы они почаще слали вам посылки со жратвой… Так зачем вы убили её, Эберт? Боялись, что расскажет кому-нибудь? Что будет ребёнок? Какой же вы всё-таки чёртов тупоумный идиот… Грязная тупая свинья.

Эберт долго молчал. Всё это время он был совершенно не в себе, но Штернберг лишь сейчас заметил в его глазах какой-то дикий блеск.

— Вы можете называть меня как вам угодно, доктор Штернберг. Но это не я убил, не я. Она меня заставила. Она сама…

— Да что вы несёте?

— Клянусь, она, Юдит… Это она виновата. Она позволяла делать с собой всё что угодно — всё — вы понимаете? Ругай последними словами, бей, трахай как последнюю шлюху — а ей будто и мало ещё. Она на всё согласна. Знаете, эти кацетники… кого-то из них трясёт от ненависти, кто-то глядит на тебя и будто не видит вовсе, а кто-то вот так, как она… В неё будто проваливается всё, что с ней делаешь. Она смотрит с таким, знаете, чёртовым смирением, с такой кротостью, что просто не знаешь, зачем она на свет родилась, прямо руки чешутся растерзать. Вот, знаете, как в отряде гитлерюгенда, когда учат всяким курам да кроликам головы сворачивать, — помните? Вы ведь, кажется, тоже успели там побывать? У вас такое было?

— По счастью, пронесло, — пробормотал Штернберг. Неожиданная исповедь вызвала у него некий гадливый, но очень острый интерес.

— А у нас было, и ещё как. Мне, помнится, вожатый ещё поручал отделывать до кровавых соплей тех слюнтяев, которые не могли выполнить это задание… Так вот, все эти кролики да козочки точно так же на тебя смотрят, пусто-пусто, ну не знаю, так доверчиво — будто просят, чтобы их придушили. Прямо как она… А я ведь пару раз и впрямь чуть не придушил её. — Голос Эберта бряцал и ходил ходуном, будто сотрясаемая судорожно сведёнными руками ржавая проволочная сеть. — Потому что она всё закрывается руками, и тихо стонет, и смотрит эдак жалобно и покорно — чертовски заводит, кстати говоря… Чувствуешь себя кем-то вроде их иудейского бога. — Эберт содрогнулся от истерического смешка. — Слушайте, в этих молоденьких субтильных жидовочках действительно какая-то отрава есть, такой хитрый яд, что и не поймёшь, когда успел пропитаться им насквозь…

Штернберг нахмурился: наряду с омерзением он ощущал пронзительное любопытство, стальными крючьями цепляющее глубинные полуоформившиеся чувства.

— А какая она лёгонькая была, вы и представить не сумеете, совсем невесомая, легче пера, — шатко, спотыкаясь, продолжал Эберт, оцепенело глядя в какую-то запредельную пустоту. — Казалось, отпусти её — и будет лежать на воздухе, как на перине. Мне так нравилось носить её на руках, и ей, по-моему, это тоже нравилось… А там в комнате кто-то окно оставил открытым, ну вот я и… Я даже не знаю, зачем я это сделал, клянусь! Это не я! Богом клянусь, я не хотел! Я не хотел!..

— Я позабочусь, чтобы вам назначили психиатрическую экспертизу, — севшим голосом произнёс Штернберг.

— Что вы, к дьяволу, во всём этом понимаете, — утомлённо выдохнул Эберт. Он несколько успокоился, подобрался. — Да, я трахался с еврейкой, — выговорил он, навалившись на стол и в упор глядя на Штернберга. — Вот, пожалуйста, смотрите на меня, сколько влезет: я трахался с еврейкой. И никого лучше Юдит у меня не было и уже не будет никогда. И катитесь вы все к чёртовой матери, плевал я на ваши Нюрнбергские законы, можете ими подтереться…

Когда Эберта, совсем уже невменяемого, вывели под локти, Штернберг осознал, что прекрасно его понял — гораздо полнее, чем хотелось бы.

Вопреки высказанным угрозам, Штернберг склонялся к тому, чтобы аккуратно замять злосчастное дело, а Эберта отправить в закрытую психиатрическую лечебницу, но был грубейшим образом избавлен от всех этих хлопот. Рыжего доктора оккультных наук, взятого под арест и временно помещённого в одну из комнат «офицерского» корпуса, утром обнаружили безжизненно свесившимся с придвинутого к окну кресла, с раскинутыми руками в закатанных рукавах, и пол под ним был залит бесславно растраченной первосортной арийской кровью, которую нация ещё вчера обязывала его передать отменённым сегодня потомкам. Из помещения были предусмотрительно убраны все острые, а также годные на изготовление петли предметы, но Эберт всё равно нашёл выход: снял с кителя спортивный эсэсовский значок «Германские руны», заточил его ребро о каменный подоконник и этой очень малопригодной для подобных действий штуковиной умудрился вскрыть себе вены вдоль обоих запястий, настолько тщательно, что не понадобилось и ванны с водой. На подоконнике была намалёвана кровью свастика, кощунственно вписанная в звезду Давида.