Книга Жажда снящих - Юлия Остапенко

– Говоришь, ты дьявол? Ну так мне плевать.

И затянула петлю.

Ингрид кинулась вперёд, и в тот же миг что-то просвистело у Хельги над головой, а потом позади рухнуло тело, сорвавшееся с верёвки. Ингрид подползла к сыну на коленях, рыдая в голос, стала стаскивать петлю, врезавшуюся в нежную детскую кожу. Мальчик слабо дёргал руками и ногами, всхлипывал, мотал головой, разбрызгивая слёзы; жуткая синева понемногу сходила с его лица.

Хельга медленно обернулась.

Ингрид подняла голову.

Они смотрели на чёрного чужака с перетекающим из маски в маску лицом, в его глаза цвета сосновой смолы. И были родными в этом. Сейчас.

– Кристиан… – сказала Ингрид.

Он молча взглянул на неё.

Хельга сделала шаг назад. И смотрела. Смотрела, смотрела, пытаясь стать родной ей, матери ребёнка, которого она только что хотела убить – в этом, именно в этом… увидеть. Увидеть, как она… Узнать…

Чужак прошёл мимо застывших женщин, подобрал с земли нож, отёр его полой плаща, сделанного из бесовской ткани, сунул в ножны.

Посмотрел Хельге в лицо. Зыбкими, текучими, такими чуждыми глазами.

– Что же… что же они с тобой сделали, – сказала Хельга.

Он опустил густые, жёсткие – всё те же – ресницы и ответил:

– А с тобой?

Хельга улыбнулась. Уголками губ, как научилась у него. Усмехнулась – слабо, нерешительно. Потом ещё раз. Вздохнула.

Наклонилась к сидящей на земле Ингрид, взяла конец верёвки, потянула; шершавая пенька поползла с тела мальчика, будто гадюка, в последний миг отказавшаяся от добычи.

Хельга подошла к дереву, на ходу сплетая удавку. Накинула её на шею, полезла по стволу вверх, обдирая ладони о кору, липкую от смолы. Добравшись до нижней ветки, закрепила верёвку. Потом прыгнула вниз.

Она не запомнила последнее, что увидела, потому что всё это время была слепа.

Мальчик плакал, пряча лицо в материнском переднике. Ингрид гладила его по голове, не сводя мокрых глаз с тела, слабо покачивающегося на нижней ветке сосны.

– Вот и всё, – прошептала она.

– Да, – сказал Кристиан.

Он подошёл к дереву, снова достал нож, обрезал верёвку. Бережно обхватил тело Хельги, и она повисла на нём, обвивая руками его шею, так, как сделала бы, если бы была жива.

– Прощайте, – сказал Кристиан.

– Что?! – Ингрид побелела, ребёнок умолк. – Но ведь… ты же… ты… разве ты ничего не понял?!

– Это ты не поняла.

– Она хотела убить нашего сына! Ты же видел! Ты сам остановил её!

– Она убила того, кого ненавидела больше всех на свете. Она умела ненавидеть.

– Но я же… мы же… любим тебя, Крист… мы тебя… так долго…

– Она умела ненавидеть, – повторил Кристиан. Размеренно, равнодушно. Будто наизусть. Или будто знал совсем немного фраз на её языке – только эти. – Там, где я теперь, это главное. Она выполнила условие.

– Это несправедливо!

Кристиан подхватил тело Хельги, взвалил на плечо. Её волосы заструились вниз, к его сапогам.

– Там, где я теперь, это справедливо, – сказал он.

Ингрид сидела, судорожно стискивая в объятиях сына, и смотрела, как чужак, не сгибаясь под тяжестью своей ноши, идёт в глубь бора, в сгущающуюся тьму.

А тот, кто был для неё чужаком, улыбался одними только уголками губ.

Он наконец возвращался домой.

Пепел

Старые вещи всегда забавно перечитывать – любопытно проследить, как изменился мой стиль, мой образ мыслей, я сама. Впрочем, стоп, я сказала «всегда»? Нет. Иногда это совсем не забавно…

«Пепел» – один из самых первых моих рассказов, и я плохо помню человека, который его написал. Я только знаю теперь, что это был очень легкомысленный и отчаянно смелый человек, не побоявшийся вжиться в подобных героев и примерить на себя их чувства. Теперь бы я этого не сделала. И хотя этот рассказ и теперь не менее дорог мне, чем тогда, когда он был создан, я искренне рада, что мне больше никогда не придётся писать ничего подобного.

Я хочу рассказать вам об одном человеке. Мы довольно неплохо знакомы. Впрочем, не думаю, что я когда-нибудь знал его по-настоящему. Полагаю, его никто не знал по-настоящему. Его зовут Двейт Мак-Лендон.

Дыба – перекладина из сухого дерева, с верёвкой или канатом, натянутым в поперечнике. При должном натяжении жилы человеческие растянуты либо вырваны будут.

Иурен Фландрский. Мизерианиус.

Башня горела. Защитники крепости ещё пытались совладать с пламенем, охватившим два верхних этажа, но для всех, в том числе и для Двейта, было очевидно, что главному сооружению форта конец. Пламя, отороченное чёрной каймой дыма, проломило стены, оставив лишь несколько хрупких перекладин, ещё поддерживающих осевшую и почерневшую крышу. В оранжевом островке смерти носились одинокие фигурки людей. Временами они вываливались из окон и летели вниз, сияя в сумерках, как светляки, иногда просто исчезали из виду.

– Ты думаешь, они там? – спросил Тонвен.

Двейт пожал плечами, не отрывая глаз от тягучего хвоста дыма, сливающегося с вечерней зарёй. Он знал, что сожжёт эту башню на закате.

– Лично я сомневаюсь, – добавил Тонвен, не дождавшись ответа. – Мы шли слишком медленно. У них было полно времени, чтобы сбежать. Ты только вспомни, какое слабое сопротивление нам оказали. Почти наверняка они вовремя ушли с основными силами.

– У них почти не осталось войск, – ответил Двейт, по-прежнему глядя на полыхающую вдалеке башню.

С холма, на котором расположился их лагерь, опустевшее поле боя было словно на ладони. Почерневший форт, высившийся на соседнем холме, находился на уровне взгляда. Стены ещё истекали смолой, словно слезами, но ворота давно были открыты. Теперь бой шёл внутри.

Двейт не сомневался в победе. Не на этот раз:

– Ты не видел прошлого сражения. Мы просто раздавили их. Остались жалкие крохи. Думаю, тут все, кто уцелел.

– И Данкан с Изольдой?

Двейт не улыбнулся.

Тонвен ждал улыбки – может быть, горькой, но победоносной – и не дождался. Как и ответа.

– Думай что хочешь, а по мне, так они сбежали ещё вчера, – проворчал он, отворачиваясь. – По крайней мере я бы на их месте так и сделал. – Тонвен обречённо вздохнул и поднял голову. – Что это ты читаешь?

Железная дева, также именуемая гарротой – сосуд, формой и размером подобный телу человека, изнутри снабжённый стальными шипами длиною в четверть фута и более. Шипами этими тело человеческое, в железную деву, также именуемую гарротой, помещаемое, пронзаемо будет.

Иурен Фландрский. Мизерианиус