Книга Письма из Лондона - Джулиан Барнс

Нет, на самом деле тема искусства занимает здесь аж две страницы, и одна из них израсходована на описание героической, но пресеченной попытки миссис Тэтчер доставить Тиссенскую[150]коллекцию произведений искусства в Британию. («То было не только настоящее сокровище, но и удачная инвестиция», — замечает она; кто бы сомневался.) Поскольку другие премьер-министры любят утверждать — кто - то искренне, а кто-то лицемерно, — что искусство по меньшей мере вносит в жизнь красоту, а то и само представляет собой целый мир, с миссис Тэтчер им не равняться: либо вы тратите свое свободное время на все эти штучки, либо работаете премьер-министром. Она вспоминает, как Макмиллан говорил группе молодых парламентариев, что «у премьер - министров (которым не надо управлять собственным министерством) полно свободного времени на чтение. Он рекомендовал Дизраели и Троллопа. Иногда я задумывалась — это что, шутка?». Почти наверняка нет, и показательно, что Джон Мэйджор, который вернулся к макмиллановскому «ненапряжному», расслабленному стилю премьерства, также утверждает, что Троллоп его любимый писатель — да мало того, он вообще член Троллоповского общества. (Тот факт, что писатель бичевал политиков, и в особенности тори, не слишком, похоже, беспокоит современных консерваторов.) Миссис Тэтчер, напротив, называет своим любимым чтением «детективы Фредерика Форсайта и Джона ле Карре». Это, пожалуй, еще куда ни шло. Миссис Тэтчер, притворяющаяся любительницей искусства, — зрелище не для слабонервных.

Еще лучше ее искренний ответ в тот момент, когда к ней на Даунинг-стрит, 10, приехал Кингсли Эмис — чтобы преподнести подписанный экземпляр своего романа «Русские прятки». «О чем это?» — спросила она его. «Ну как вам сказать, — смутился он, — некоторым образом это о Британии будущего, оккупированной русскими». «Что такое! — воскликнула она. — Ничего лучше не смогли выдумать? Найдите-ка себе магический кристалл получше!» Но даже и этот бесцеремонный выговор («несправедливо — но язык-то все равно прикусить приходится») все-таки не ослабил привязанность романиста к своему премьер-министру. В своих мемуарах он называет ее «одной из самых красивых женщин из тех, что мне когда-либо встречались», и затем еще раз отпускает этот утонченный комплимент: «Она бесконечно очаровательна, а когда я вспоминаю еще и ее знаменитую фотогеничность, то на долю секунды мне кажется, будто я гляжу на картинку из научно-фантастического романа, где изображена прекрасная девушка, избранная в 2200 году Президентом Солярной Федерации». Чуточку сбавив обороты, Эмис предполагает, что миссис Тэтчер заместила королеву в качестве той женщины, которая чаще прочих являлась ему в ночных грезах; однажды она даже привлекла его к себе и с нежностью проворковала: «У вас такое интересное лицо». Ну что ж, она может являться ему во сне, но в ее индексе — нет, он не появился. Точно так же там не фигурирует и имя британского подданного, приговоренного к смерти иностранной державой в период ее премьерства. Вы, наверное, подумали, что это могло показаться оскорбительным для британских представлений о суверенности, чести и независимости, о которых тут на каждой странице трезвонят во все колокола так, что в ушах гудит; но, по-видимому, нет. Не повезло, гражданин Рушди.

И наоборот, от всех этих возвышенных идеалов спасу нет, когда речь заходит об одном из центральных событий премьерства миссис Тэтчер: Фолклендской войне 1982 года. Ее точка зрения на этот счет отличается оригинальной недвусмысленностью: в ее версии практически нет ни специфических нюансов, ни запутанных моментов политического или морального характера. Аргентинское вторжение на острова было абсолютно непредвиденным (впоследствии она учредила официальную комиссию, которая подтвердила это, так что попробуйте-ка возразить что-нибудь); британцы защищали «нашу национальную честь»; тогда как нашим долгом в более широком смысле было гарантировать, что Агрессия Не Пройдет и что попирать международный закон никому не позволено. Но война также случилось из-за — и прославила его — характера миссис Тэтчер, из-за ее твердости. Когда аргентинский флот вышел в открытое море с намерением вторгнуться на Фолкленды, нерешительный министр обороны высказался втом смысле, что, единожды захваченные, отбить острова уже невозможно. «Это было ужасно и никоим образом неприемлемо. Я поверить не могла: ведь он говорил о наших людях, наших островах. Не раздумывая, я сказала: «Если их захватили, мы должны вернуть их». А в чем состояла альтернатива? «Чтобы какой-то там диктатор — хуже, лучше, не важно — правил подданными королевы и наводил гам свои порядки обманом и насилием? Не будет этого, пока я — премьер-министр». На войне как на войне, и ей приходится вышвырнуть из правительства нескольких пацифистов, втом числе своего министра иностранных дел Фрэнсиса Пима, который демонстрирует шаткость и проявляет неоправданный интерес к дипломатическим решениям; а еще она готова пригрозить отставкой, чтобы расчистить себе путь в кабинет военного времени. Ее категорически поддерживают Каспар Вайнбергер, Лоренс ван дер Пост и Франсуа Миттеран (отягощенный, разумеется, своими собственными постколониальными обстоятельствами); но по существу вся война — это Мэгги против аргентишек. Вот она в Чекере[151], на коленях ползает по морским картам, измеряя расстояния в территориальных водах, в обществе Генерального атторнея. В итоге «свобода, справедливость и демократия, которыми столь долго наслаждались Фолклендские острова», возвращены им. «Не думаю, что когда-нибудь мне приходилось жить столь же напряженно и интенсивно, как на протяжении всего этого времени», — пишет она.

По большей части все это — упрощение, а то и подтасовка фактов. Фолкленды, с их деградирующей экономикой фабричных лавок, крошечным населением и с грехом пополам функционирующим военным аэродромом, не представляли интереса для англичан, исключая разве что филателистов. Мы пытались отделаться от этих островов в течение десятилетий — и кульминацией этих усилий стало предложение Николаса Ридли о «продаже с последующей арендой» 1980 года. Его отклонила Палата общин; то есть мы на самом деле не хотели, или не думали о том, чтоб хотеть, эти острова, пока к ним не проявил интерес еще кто-то; и вот тут классическим образом взыграл спортивный азарт. Отсюда эта война, которую Борхес — «самовлюбленный интеллектуал», живущий под гнетом «какого-то там диктатора» — гениально охарактеризовал как «двое лысых дерутся за расческу». Также и миссис Тэтчер вовсе не страдала в героической изоляции, как ей сейчас вздумалось описать те обстоятельства. Палата общин немедленно и с грохотом пала ниц перед премьер-министром, не в последнюю очередь благодаря решающему вмешательству — которое она не удосужилась припомнить — Майкла Фута, лидера Лейбористской партии, старомодного социалиста и, по его собственным словам, «заядлого пацифиста», который выступил за войну. К ним присоединилось большинство нации: британцы по-прежнему воинственный народ, им только дай волю помахать кулаками, желательно не за кого - нибудь, а за самих себя и в битве добра против зла — то есть именно так, как расставила акценты премьер-министр. Еще бы — в кои-то веки происходило что-то такое, картинки в телевизоре были хорошие, и можно было потешить свою ксенофобию.