Книга Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— Я тут позвонил одному-другому, — нарушил молчание дядя Герц после нескольких минут шахматной концентрации внимания над тарелочными композициями. — После того как вы сообщили, что пожалуете.

— И одному и другому? — уточнил Берко.

— Да-да. — Герц изобразил что-то, означающее улыбку, на полсекунды приподняв верхнюю губу в правом уголке рта, показав зуб и снова спрятав. Как будто попался он на невидимый рыболовный крючок, и рыболов как раз натянул леску. — Я так понял, что ты снова валяешь дурака, Мейерле. Нарушение субординации. Непредсказуемое поведение. Бляху и оружие потерял.

Кем бы ни был в своей жизни, дядя Герц, сорок лет носил он в бумажнике федеральную бляху офицера сил правопорядка. И хоть лишился он ее с позором, тон упрека в голосе невозможно не расслышать. Он повернулся к сыну.

— А на каком месте твоя голова, мне совершенно непонятно. Восемь недель до пропасти. Два сына и, мазел тов и кайнахора, третий на подходе…

Берко не спрашивает, откуда старой перечнице известно о беременности Эстер-Малке. Лишний елей тщеславному старикашке. Он лишь с умным видом кивает и отправляет в рот очередную лосиную тефтельку. Отличные тефтельки, сочные, ароматные, пряные, с дымком…

— Не возражаю, — скромно соглашается Берко. — Безумие. И я вовсе не хочу сказать, что этот пустой бурдюк мне нравится, без бляхи и пушки, гляньте на него только! Носится с голым задом по лесам, мешает жить порядочным людям… Да нужен он мне больно! Конечно, жена и дети мне нужны больше. И рисковать я лучше ради них буду, а не ради него. — Он переводит взгляд на миску тефтелек, и из недр тела его исходит неясный размытый звук, чисто еврейский: полуотрыжка, полустон, полурыдание и полу-еще что-то. — Но раз уж мы помянули бездну Реверсии, то я хочу особо отметить, что в такой обстановке я не хотел бы остаться без Меира.

— Вишь ты, какой преданный. — Герц тычет большим пальцем в сына, обращаясь к Ландсману: — Вот то же самое ощущал я к твоему отцу, благословенно его имя. А этот трус бросил меня на произвол судьбы.

Тон его легок и чуть ли не весел, но повисшее над столом молчание придало обстановке мрачный оттенок. Все трое сосредоточенно жуют, жизнь кажется долгой и весомой. Герц встает, наливает себе еще дозу. Подходит к окну, смотрит на небо, которое выглядит мозаикой из осколков разбитого зеркала, отражающих разные оттенки серого. Зимнее небо юго-восточной Аляски — Талмуд серого, неисчерпаемый комментарий Торы дождевых облаков и умирающего света. Дядя Герц для Ландсмана всегда оставался образцом компетентности, уверенности, аккуратности, методичности. В нем можно было заметить оттенки иррациональности и склонности к насилию, но они всегда скрывались за стеной его индейских авантюр, он прятал их так, как хитрое животное маскирует свои следы. Однако память Ландсмана хранит и дядю Герца в первые дни после смерти отца. Скрюченная в комок жалкая фигура за кухонным столом на Адлер-стрит, с выбившейся из брюк рубашкой, вцепившаяся в бутылку быстро убавляющейся сливовицы, столбиком барометра указывающей на сгущение атмосферы его скорби.

— У нас сейчас своя головоломка, дядя Герц, — говорит Ландсман. — Из-за этого мы и приехали.

— И еще из-за майонеза, — добавляет Берко.

— Головоломка, — вздыхает старик. — Терпеть не могу головоломок.

— Ну, тебе и не придется ее разгадывать, — утешает Берко.

— Джон Медведь, следи за тоном. Я не потерплю такого тона, — одергивает его отец.

— Тон? — выдает Берко аккорд из дюжины тонов и полутонов; звенит, скрежещет, брякает наглостью, раскаянием, сарказмом, смущением, возмущением невинностью и изумлением. — Т-хон!

Ландсман бросает на Берко взгляд, означающий не напоминание о его возрасте и статусе, но о непродуктивности родственных дрязг, столь же неизбежных и разрушительных, как буря в стакане воды. Семья… Замкнутая границами крохотного необитаемого острова общность, вынужденное трение, притирание, возгорание… костер, который вы разжигаете, чтобы испечь каких-то дурацких моллюсков и отогнать хищников, вмиг спалит ваш жалкий бамбуковый навес…

— Мы пытаемся прояснить ситуацию, — заново заводит Ландсман. — И в этой ситуации имеются аспекты, которые нас привели к тебе, дядя Герц.

Дядя Герц наливает себе еще дозу, приносит ее к столу, усаживается.

— Давай с самого начала.

— В самом начале в моем отеле обнаружился покойник.

— Ага.

— Ты об этом слышал?

— Слышал по радио. А кое-что из газет узнал. — Газеты — его всегдашняя отговорка. — Сын Хескела Шпильмана. На которого они так надеялись.

— Его убили, — продолжает Ландсман. — Об этом ты в газетах не прочел. Убили, когда он находился в бегах, скрывался. Этот парень чуть ли не всю жизнь от чего-то прятался, то от одного, то от другого. Я смог реконструировать его жизнь до аэропорта Якови в прошлом апреле. Он проклюнулся там за день до того, как погибла Наоми.

— Это связано с Наоми?

— Люди, которые искали Шпильмана и которые, как мы полагаем, его убили, эти люди в прошлом апреле наняли Наоми, чтобы доставить его на свою ферму, якобы приспособленную для целей терапии и профилактики наркомании и алкоголизма. На Перил-Стрейт. Прибыв туда, Шпильман запаниковал и попросил Наоми ему помочь. Она вывезла его оттуда, доставила обратно в Якови. На следующий день она погибла.

— Перил-Стрейт. Что, неужели индейцы убили Менделя Шпильмана? — не поверил старик.

— Нет, не индейцы, — поморщился Берко непонятливости родителя. — Эти, с врачебной фермы. Она, похоже, сооружена на деньги американских евреев. Там одни евреи. И, насколько мы можем судить, много чего скрывают под фасадом своей благородной деятельности.

— Что, марихуану выращивают?

— Нет, не марихуану, а коров. Эйрширских молочных. С сотню голов стадо.

— И еще что-то?

— Еще у них там какой-то военно-тренировочный центр. Главный — какой-то старый еврей. Вилфред Дик его видел, но его лицо Дику ничего не сказало. С вербоверами они связаны, по меньшей мере с Арье Баронштейном. Но толком мы ничего не знаем.

— И американец там был, — добавил Ландсман. — Он прилетел на встречу с Баронштейном и компанией. Тамошние американца, похоже, побаивались. Опасались, что ему не понравится, как они там справляются.

Старик поднялся из-за стола, прошелся, остановился между столом и кроватью. Вынул из увлажнителя сигару, прокатал ее меж ладонями. Замер, потом снова принялся за сигару, катал ее, как будто втирая в ладони.

— Ненавижу головоломки.

— Знаем, знаем.

— Знаете, знаете, — передразнил сына Герц.

Все еще перекатывая сигару, дядя Герц поднес ее к носу, закрыл глаза, втянул запах, получая удовольствие не только от аромата, но, как показалось Ландсману, от прикосновения гладкого листа к коже носа.

— Мой первый вопрос, — произнес дядя Герц, открывая глаза. — Может быть, и единственный.