Книга Отверженная невеста - Анатолий Ковалев

С дядюшкой Родионом Михайловичем, к которому в свое время Савельев ехал в Петербург одолжиться деньгами и который отказал ему от дома, узнав, что племянник стал полицмейстером, Савельев впервые за долгие годы увиделся на похоронах своего благодетеля Сергея Кузьмича Вязьмитинова.

Дядюшка робко стоял в стороне от высоких полицейских чинов, прощавшихся со своим министром, слушал длинные, прочувствованные речи и не осмеливался подойти к гробу. Он утирал платком обильные слезы и жевал беззубым ртом. За шесть лет, что они не виделись, Родион Михайлович успел овдоветь и от перенесенного горя сильно сдал. Он выглядел глубоким стариком, опирался на трость, его голова угрожающе тряслась на тонкой шее. Дмитрий даже не сразу признал своего бравого дядюшку, а узнав, содрогнулся от жалости к заброшенному старику. Забыв былые обиды, он подошел и со словами: «Дядюшка, мужайтесь!» сердечно обнял его. «Митя, Митя, что же это? — разрыдался у него на груди Родион Михайлович. — Зачем же он, голубчик мой, ушел раньше меня, ведь я на два года старше? С кем я теперь буду вспоминать наши славные денечки? Ведь один я остался… Один… Один! Один!» И столько бессильной старческой обиды, так похожей на детскую, звучало в этом слове, что Савельев готов был заплакать сам.

Он взял дядюшку под руку и повел к гробу. Высокие чины с почтительными поклонами расступились перед старым екатерининским воином, героем Аккермана и Вендор, грудь которого украшали Святые Владимиры трех степеней и два Георгия. Родион Михайлович продолжал плакать и тихонько причитать.

После похорон дядюшка предложил Дмитрию переехать к нему. «Кто старое помянет, тому глаз вон! — заявил он в благодушном порыве. — Не бросай старика, Митя! Мне теперь и слово-то вымолвить не с кем. По вечерам с дураками своими лясы точу…»

Последние пять лет жизни Родион Михайлович был окружен заботами и любовью племянника. Перед самой смертью дядюшки Савельева как раз произвели в статские советники, в тот самый чин, который старик когда-то посчитал недосягаемым для бывшего гусара, худородного дворянина и неуча. «Видишь, как все обернулось! — хрипел из последних сил Родион Михайлович, прикованный болезнью к постели, и взволнованно признавался: — А я, дурень этакой, ошибался, не верил в тебя вовсе!» — «Оставьте, дядюшка! — возражал Дмитрий, пытаясь успокоить старика. — Если бы не верили, разве стали бы знакомить меня с Вязьмитиновым, делать мне такую высокую протекцию?» — «И то верно, — вяло улыбался Родион Михайлович, — есть тут и моя заслуженция! Какая-никакая, а все-таки заслуженция! — И вдруг необыкновенно ободрившись, воскликнул: — Что же ты, однако, сидишь, Митя?!» — «А что мне делать?» — удивился тот. «Прикажи подать шампанского! — приказал дядюшка, без посторонней помощи приподнимаясь на подушках. — Надо непременно обмыть твой чин!»

Он умер так, как умирали славные старики Екатерининской эпохи, бесстрашные воины Суворова и Румянцева, умер с тостом на устах, с гордо сверкающим взглядом, с бокалом шампанского в трясущейся руке, салютующей самой смерти. Дядюшка отписал любимому племяннику все свое состояние. Савельеву достался внушительных размеров капитал, несколько домов в Петербурге и доходное поместье на юге страны с десятком деревень и двумя тысячами душ крестьян. Статский советник теперь был обеспечен до конца жизни и мог бы спокойно выйти в отставку. Однако его пугала праздность. Он любил сыскное дело и даже в мыслях не держал сделаться заправским помещиком…

Увлекшись воспоминаниями, Савельев тем не менее бессознательно прислушивался к звукам большого ресторана, к звону посуды и дружному смеху за левой перегородкой, отделявшей соседний кабинет, к приглушенным голосам, доносившимся из-за правой стены. Внезапно молодой девичий голос, возвысившись до крика, отчетливо произнес: «Я поеду за вами в Сибирь!» Последовала пауза. Затем в ответ раздался приглушенный мужской баритон. Мигом заинтересовавшись, Савельев бесшумно поднялся со стула, подошел к дощатой, оклеенной обоями перегородке, разделявшей кабинеты, и приложил к ней ухо.

Кофейня гостиницы «Приятный отдых», так горячо рекомендованная Татьяне ее горничной, была облюбована для встреч лакеями и служанками из богатых каменноостровских домов. Избалованная прислуга, тщившаяся тянуться за господами, флиртовала здесь в свое удовольствие, поглощая кофе с ликерами, крепкий чай и пирожные. На Шувалова, вошедшего в дверь рука об руку с племянницей, тут же устремились десятки любопытных взглядов. Девушка оделась скромно, но ее легкое серое пальто тем больше бросалось в глаза на фоне кричащих выходных платьев расфранченных служанок. Шувалов тут же предложил пройти в ресторан и занять там отдельный кабинет. Едва они остались наедине, Татьяна взглянула на него в упор, да так гневно, что граф, и так не знающий, на каком он свете, растерялся окончательно.

— Вы могли уехать, не попрощавшись со мной? — с вызовом осведомилась девушка.

— Я написал вам письмо…

— Вот как?! — К нему протянулась маленькая рука, затянутая в перчатку мышиного цвета. — Где же оно, это замечательное письмо? Любопытно прочесть!

— Я… разорвал его.

Татьяна неожиданно взглянула на него ласково и промолвила совсем другим тоном:

— Вы догадались, что я бы ужасно рассердилась на вас, если бы вы простились со мной письменно, правда? Потому и разорвали его?

— Да… И нет… — Шувалов ощущал нечто вроде приступа лихорадки. Его слегка трясло, он путался в словах, в ушах шумела взбунтовавшаяся кровь. — Я хотел объясниться с вами, конечно… Но это трудно будет объяснить…

— Попробуйте! — настаивала девушка.

— Я не могу находиться дольше в Петербурге, — выдавил граф. — Я вообще не имел права приезжать сюда, потому что нахожусь под домашним арестом. Я ни в чем не виноват, и это форма лицемерного помилования… Но каждый час пребывания здесь может обернуться для меня настоящей ссылкой, прямо в Сибирь. И вы… Нам… нам с вами лучше было вовсе не встречаться!

Последние слова он произнес куда красноречивее, чем собирался. Татьяна мгновенно поняла их настоящий, тайный смысл. Ее лицо зарделось, как маков цвет.

— Сибирь! Что значит Сибирь! Я поеду за вами в Сибирь! — вне себя, воскликнула девушка. — Вы не избавитесь от меня, даже если напишете сто, тысячу благоразумных писем! Что мне ваши письма! Я их не буду читать, я их разорву, слышите, разорву!

— Милое, дорогое дитя, — срывающимся голосом произнес граф, взяв Татьяну за руки, — мы не должны… Не должны…

Евгений вдруг осекся. Ему показалось, что он уже когда-то говорил похожие слова в подобной ситуации. Тогда его благоразумие обернулось для всех трагедией.

— Вы любите меня или нет? — Татьяна каждое слово будто высекала хлыстом на боках норовистой лошади, ее глаза сердито сверкали. — Ну же, говорите! Неужели я, девица, должна сама объясняться вам в любви?! Говорите же, слышите: «Люблю…» Ну?!

— Послушайте, что бы я вам ни сказал, ваш отец будет против нашего союза. Для него я преступник, бунтовщик, декабрист.

— Тем лучше! Вы похитите меня и увезете к себе в деревню! — Татьяна явно наслаждалась рискованностью подобной перспективы.