Книга Холода в Занзибаре - Иван Константинович Алексеев

лучше, ни хуже.

Как хорошо иметь профессию, приносить домой пусть немного, но регулярно. Честно смотреть жене в глаза! Как хорошо снова войти в класс под грохот одновременно сдвигаемых стульев, швырнуть на стол журнал, небрежным движением поднятой руки опять произвести этот грохот, стукнуть по доске мелом, открошив кусочек, и написать тему урока.

После десяти лет в школе – детей любить трудно.

Писать еще трудней. Зачем? Для чего? Для кого? Как передать словами это нежное свечение кожи на груди, не тронутой под лифчиком солнцем? Лекарственный запах морской воды в ее волосах? Это бессмысленное и прекрасное блуждание глазных яблок под полуприкрытыми веками? Эту изысканную горчинку подмышки? Это восхитительное ощущение легкости – как будто никакого прошлого нет и жизнь начинается с чистого листа?

Писатель, разминая пальцами сигарету, вышел на балкон. Он не сразу узнал Элис. На ней были узкие белые, выше лодыжек брючки и белый жакет, хвост из рыжих волос отсчитывал между лопаток шаги. Прижав к бедру сумку, наклонив корпус вперед, отбивая на асфальте подковками туфель частую глухую дробь, она стремительно скрылась за углом мотеля. Писатель сломал сигарету, ссыпался по лестнице, забыв застегнуть в шортах ширинку. Бросился вниз, к шоссе. Увидел, как в зеленой «шестерке» захлопнулась дверь, как с пробуксовкой колес машина сорвалась с места.

В такси обычно садятся сзади, Элис села на переднее.

Баллон с вином быстро пустел. Он снова сидел на балконе, наблюдал, как уходит свет, и думал, что в чрезмерности кавказской природы есть что-то фальшивое, что она похожа на задник какого-нибудь академического театра, где актеры вместо «дождь» говорят «дощь» и громко стучат каблуками по сцене.

Утром у писателя болела голова, он сильно потел. Подолгу, будто гипнотизируя, смотрел на зеленый телефонный аппарат – эту югославскую модель в пору его молодости называли «Чебурашкой». Звонок мог прозвучать в любую минуту. Потом все-таки решился, сбегал в медпункт. Оказалось, сегодня воскресенье – выходной. Метнулся в номер.

Обедать не пошел.

Телефон молчал.

На улице резко стемнело. Дождь сначала накрапывал с ленцой, потом хлынул бодро и громко. Хлестко забарабанил по пластмассе балконной мебели, выбивая из пузырей фонтанчики толщиной с палец. В прокуренный номер вползла прохлада.

Как представить ее сыну? Тетя Лена? А если просто Элис? – почему бы и нет? Лучше на «ты». Ты же зовешь меня на «ты»? Ты отец! А она?! Никто!

Звонок раздался, когда писатель – после душа, голый, – склонясь над чемоданом, выбирал чистое белье. Он подумал, что звонит сын.

– Секс по телефону заказывали? – спросил далекий женский голос. – Вы платите только за международный звонок. Ну что ты молчишь? – Голос приблизился. – Это я, твоя Элис. Скажи, ты скучал?

Язык парализовало.

– Сейчас приду, – сказала она. – Только не уходи.

Господи, да куда ж ему идти?!

Писатель спустился вниз, под навес автомобильной парковки – ждать. Вот сейчас он увидит ее и все встанет на свои места, в мире воцарится образцовый порядок. Все самолеты совершат мягкие посадки, все корабли вернутся в порты, все солдаты живыми придут с войны.

Она шла скорым шагом, выставив зонтик против дождевых струй. В другой руке – красный пакет с рекламой «Мальборо». Бросила раскрытый зонтик на бетонное мощение, подняла лицо в капельках:

– Ну?

Показалось, что ничего дороже этого лица нет.

На лестнице Элис остановилась на ступеньку выше, развернулась, положила руки на его плечи, строго посмотрела в упор.

– Здесь удобно. Не надо выворачивать шею. Значит, так. Сейчас репетиция. Я глубоко вдыхаю, ты герметично приникаешь ко мне губами, я выдыхаю в тебя, ты глубоко вдыхаешь. Потом все наоборот. Ты в меня выдыхаешь. Понял?

После нескольких повторений этого странного процесса, похвалила:

– А ты обучаемый.

Когда она поднималась по лестнице, пояс на ее джинсах отставал от спины, глубокая полость тревожила движением тени.

В номере Элис скинула, придержав задники мысками, промокшие кроссовки, стянула джинсы. Заносчиво мотнув головой, распустила по плечам волосы.

– И ты все это опишешь? Все-все? – Она взобралась на высокий порожек в проеме балконной двери. – Как я тебя хочу? И как не могу решиться запалить косяк?

– Опишу, – согласился писатель. – И еще кое-что. Как ветер за твоей спиной ломает частую штриховку дождя. Как твое тело и лицо погрузились в тень и светятся только белки глаз, трусики и лак на ногтях. Как соски прокалывают маечку. Но это если присмотреться.

– Ты вор?

– Вор, – согласился писатель.

Позвала:

– Воришка ты мой ненаглядный, иди скорей.

Сладковато-пряный дым из легких Элис медленно, как туман в горах, потек по темным ущельям легких писателя.

Под травой пришло начало нового рассказа: «В этой несчастливой стране, как ни странно, встречаются счастливые люди». Что-то вроде пионерского привета Толстому.

Косяк догорел, Элис раздавила его в пепельнице:

– Скажи что-нибудь неконкретное.

– Я скучал.

– А еще неконкретней?

– Тосковал. Сходил с ума.

– А еще, совсем-совсем?

– Я тебя люблю.

– О нет!

Элис смеялась долго. Ему тоже было смешно.

Через два часа, как-то разом потускнев, Элис, прежде чем уйти, достала из пакета бутерброды с колбасой и выложила на стол:

– На ужин ты опоздал. А после травы всегда жрать хочется. И вот еще: у меня стирка сегодня. Собери в пакет все, что изгваздал.

Для завершения сцены требовалось что-то еще – хлесткое. Литература.

– Теперь этот месяц будет называться твоим именем, – сказал писатель. И не сдержался, испортил сцену: – Тебе косяк дал тот, из зеленой «шахи»?

– Что ты! Здесь на каждом углу. Он просто знакомый. Помог порешать один шкурный вопрос в Сочи. Веришь?

Когда-нибудь он все подчинит авторской воле, перетасует эпизоды, отредактирует, перепишет набело. А пока пусть пишется как есть.

Провожать себя Элис опять не позволила.

– Забежишь за своими трусами? Они, правда, не досохли. Тут все очень плохо сохнет.

– Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

– О нет!? Или между нами какие-то неясности?

Когда он без очереди вошел в кабинет, Элис вышла из-за стола, молча протянула пакет с вещами. Подставила губы:

– Один поцелуй, и все. Работаю.

Небо с самого утра было чистое, жара вернулась. Весь вечер писатель просидел в кафе – там работал кондиционер. Он поужинал, а потом долго пил вино и пополнял коллекцию в блокноте словечками, жестами и гримасками Элис. А потом, быстро переворачивая страницы, набрасывал ее ню в разных ракурсах.

По телефону она разговаривала то врачебным голосом, то вдруг просила сказать, как он ее любит. Приходила внезапно, потом на день или два исчезала. Оправдываться не желала, но иногда снисходила до объяснений: была у подруги в Лазаревской. Или: снова моталась по