Книга Foxy. Год лисицы - Анна Михальская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как я устала. Все труднее идти. Вечерняя свежесть не бодрит – только озноб холодит тело, и горячие подушечки лап ступают будто по снегу, а не по нагретому за день песку.
Как я устала.
Нет, здесь ложиться нельзя. И, собрав силы, я переставляю лапы – одну за другой, одну за другой, след в след… След в след, легкий нарыск, игры на снегу – как давно это было!
Вот еще куртина осота – ниже тропы, выше оврага, что под насыпью. Там, в овраге, слышен журчащий звук – может, это переливается по камням ручей? Прижавшись животом к песку, на согнутых лапах я спускаюсь, припадаю к воде и пью.
Это придает мне сил, чтобы вновь взобраться к кочке осота на насыпи – чем-то она меня привлекает, притягивает…
Да там, под кочкой, что-то темнеет… Нора!
Осторожно, очень осторожно я обследую вход, обнюхиваю следы на песчаном полу. Нора давно брошена. Мне повезло.
Как повезло!
Когда-то здесь жила бродячая сука с выводком. Давно выросли щенки, давно увела их отсюда мать. Так давно, что, пожалуй, и в живых никого из них не осталось. Короток век бродячей собаки, и редкий щенок проживает год. Мало кому из них, этих пушистых веселых и доверчивых увальней, удается увидеть весну, лето, зиму и осень – полный круг жизни, от листьев до листьев. Или от снега до снега – это как посмотреть.
Всю ночь и весь следующий день, до заката, я в норе.
Всю ночь и день надо мной гремят поезда, грохочут колеса, колеблется и трясется земля.
А я лежу в забытьи, временами крепко сплю и вижу сны, а то неподвижно дремлю в норе. Сил становится больше. Жар внутри утихает.
Когда глаз солнца опускается к лесу и краснеет, я тоже спускаюсь к ручью – и снова пью, пью, пью…
И поднимаюсь назад, к норе.
Что ж, это мой новый дом. Последний, наверное.
Я углубляю нору, выбрасывая сырой песок. Да, если повезет, поживу здесь. Неподалеку останавливаются поезда, стоят дома за заборами, лают собаки. Поселок, а значит, отбросы. Еда. Внизу ручей.
Идет время, и скоро я уже помню, когда проносится поезд и грохочет земля. Пусть ее! Я сама по себе. Привыкну.
Настает срок, и однажды ранним утром сил хватает дойти по тропе до развилки дорог. Там две насыпи расходятся: одна продолжает свой путь на север, другая ответвляется к востоку.
Я сажусь отдохнуть, забравшись повыше на бетонную опору, и смотрю оттуда на склон насыпи и темное отверстие своей норы под куртиной осота.
Если повернуть голову туда, где сегодня скроется солнце, станет видно долину моей реки, новый мост, круглые купы ив вдоль русла, извилистого, как моя судьба. Где-то там, под ивами, сваи старого моста. Видно зеленый еще лесной остров среди лугов – в нем прошла моя жизнь. В нем весной горько пахнут фиалки среди сухой листвы на опушке, летом стелется шелковая трава, зреют ягоды… Осенью можно поймать неопытного зайчонка… А зимой под снегом тонко пищат мыши и полевки.
Но я не буду смотреть туда. Не могу.
И я отвернулась.
С другой стороны насыпи трава зелена, и тень от облака бежит по лугу так быстро…
Скользит, словно тень от крыльев хищной птицы.
А само облако белое, белее бесшумной птицы – самой страшной птицы на свете.
Беги, но возвращайся; вновь беги, но оглянуться не забудь![22]
Пьер Бернар. «Искусство любви»
Ночь – одинокая, ветреная, тревожная – позади. Солнце встает за оврагом, трава вся в серебряных каплях росы, высоко – в самых вершинах голубых елей – розовеют гроздья спелых шишек, горят последние флоксы под окнами старой дачи.
Я выхожу, закрываю дверь, и она тонко скрипит, словно прощаясь. Откуда этот дом знает, что я покидаю его? Я и сама еще не знаю, не догадываюсь даже, а он говорит мне: пора!
Не оглядываясь, я спускаюсь под гору, мимо старой ели, к калитке, а в ушах звенит – нет, это синицы пищат в темной хвое. Я чувствую, что дом смотрит мне в спину прозрачными старческими глазами – двадцать лет я заботилась о нем.
В овраге пахнет грибами, темно и сыро, я медленно всхожу по склону – и вот уже утренние лучи касаются моих волос, лба, согревают щеки и губы. На песчаной гриве, между рыжими стволами веселых сосен, я иду той самой дорогой, по которой еще совсем недавно мы ходили вместе.
За заборами золотые яблоки в голубой листве светятся на солнце. Березы роняют листья, кружат в воздухе их легкие семена. Одно ложится мне на ладонь – крохотная коричневая птица. Летят паутинки. День будет жаркий.
Минувшей ночью я просыпалась от ветра. Тонко звенели стекла, и, широко открыв глаза, неподвижно глядя в темноту и не вытирая слез, вспоминала, как шептала когда-то: «Господи! Я тебя почти ни о чем не просила. Только о муже. Глупая. Теперь я знаю: мне нужно только одно – время. Дай нам еще времени, Господи. Совсем немного, хоть день. Всего один день».
День наступил, и я тихо иду по песчаной дороге к станции – далеким, кружным путем, как мы вдвоем ходили когда-то. Вот уже и шоссе.
Вдруг что-то будто толкает меня, и я останавливаюсь. Там, на дне сумки, лежит мой умолкший мобильник: сим-карту я вынула, когда поняла, что сама писать не буду, а ждать мне нечего. Так мне было спокойней. Но телефон так и остался в сумке.
Да, вот он. И симка заткнута в кармашек кошелька, вместе с двумя билетами на электричку – теми, самыми первыми. За эти месяцы буквы и цифры исчезли с них, словно испарились, и теперь вместо билетов я держу в руке два пустых белых клочка бумаги. И между ними – несколько сухих фиалок: плоских, поблекших.
Я сажусь прямо на теплый асфальт, открываю неподатливую крышку телефона и дрожащими пальцами ставлю карту на место. Ввожу время и дату. И, зажав в ладони плоское тельце мобильника, иду дальше – вниз по дороге, к железнодорожной насыпи.
В ушах снова звон. Нет. Это тот самый звук. Первая эсэмэска, за ней – целая стая, будто еще не все стрижи улетели. Собрались в дорогу и кружат…
Я иду по насыпи тем самым шагом – легко переставляя легкие ноги, след в след, – своим великолепным давно забытым шагом. Я иду танцуя.
И в электричке, прислоняясь горячим лбом к холодному стеклу, стою в тамбуре и смотрю, смотрю, боясь пропустить: вот он, тот поворот дороги, от которого так щемит сердце, как от изгиба любимых губ… И все вокруг пылает в огне осени, и я тоже, и ничего не прошло, не миновало, не изменилось. Все и в самом деле было. И все было – правда. Не выдумка, не фантазия, не обман. Билетики напрасно побелели. Все было. И есть.
* * *
Будь же холоден, ты, живущий,
Как осеннее золото лип.
