Книга Непокорные - Эмилия Харт

догадалась захватить из гостиной кочергу.

Она поднимает свечу и оглядывается в поисках какого-нибудь ломика, клюшки… хоть чего-нибудь.

Свет падает на бюро, выхватывая из темноты золотистые ручки.

Кейт замечает кое-что, чего не видела раньше.

Она подползает к бюро, как можно медленнее и осторожнее, стараясь дышать как можно тише.

На ручке запертого ящика выгравирована буква «В».

Она вытаскивает из-под рубашки ожерелье и снимает его. Гравировка та же самая.

Кейт ощупывает кулон. В нижней части есть крошечная, едва заметная выпуклость. Затаив дыхание, она нажимает на нее. Ничего не происходит.

Она нажимает снова.

На этот раз кулон со щелчком открывается. Это вовсе не кулон. Это медальон. Внутри скрученный листок бумаги. Она осторожно достает его, и под ним обнаруживается маленький золотой ключик.

Бумага выглядит белой и свежей, как будто листок поместили в медальон недавно. С колотящимся сердцем Кейт разворачивает его.

Почерк изменился: стал более четким, элегантным, но тонкие плотные завитки из записки, найденной в «Братьях Гримм», легко узнаются.

Тетя Вайолет.

Надеюсь, она сможет помочь тебе, как помогла мне. Все, что написано. Никакого намека на то, кто такая эта загадочная «она». Но осторожно поворачивая ключ в замке, Кейт думает, что уже знает.

Она вытягивает ящик буквально по миллиметру, с ужасом представляя, что будет, если он скрипнет и выдаст Саймону ее убежище. Она почти не дышит, пока вытаскивает ящик настолько, что уже может заглянуть внутрь.

Книга

Она вынимает ее из ящика, вдыхая немного затхлый запах старинной вещи. Когда она берет книгу в руки, по крыше стучат первые капли дождя.

Кожаная обложка, мягкая и потертая. И очень старая на вид. Ей не одна сотня лет.

Кейт открывает книгу. Бумага – нет, это не бумага, теперь она понимает, что это пергамент – очень тонкий. Почти прозрачный, как крылья у насекомых.

Буквы корявые, чернила выцвели, так что с ходу не разобрать, что написано. Кейт подносит свечу ближе, и слова складываются. Когда она прочитывает первую строчку, сердце начинает биться быстрее.

«Десять дней они держали меня там…»

45

Альта

Вчера я ничего не написала. Я приготовила пергамент и чернила, но слова так и не пришли ко мне.

Ночью мне приснилась мама, то, что она сказала, умирая. Потом мне приснилось, что я снова в темнице Ланкастера и надо мной нависла тень смерти. Когда я мирно проснулась в своей постели под утреннее пение птиц, я была готова расплакаться от облегчения. И вот, закутавшись в шаль, я села писать дальше.

Чтобы рассказать эту историю, как она есть, я должна доверить бумаге некоторые вещи; и мама не одобрила бы, что я это сделала. Вещи, о которых она предупреждала не говорить ни с кем, потому что это может грозить нам разоблачением. Я должна рассказать об обещании, которое дала, и о том, как я его нарушила.

Я решила, что спрячу эти записи под замок и прослежу, чтобы их никто не прочитал, пока я не покину эту землю и не присоединюсь к маме в следующей жизни. Возможно, я оставлю их своей дочери. Мне нравится представлять это: длинную линию женщин Вейворд, тянущуюся после меня. Мама говорила мне, что у всех Вейворд первой всегда рождается девочка. Вот почему у мамы была только я, как и она была одна у своей мамы. В мире уже достаточно мужчин, так она говорила.

Мне было четырнадцать, я недомогала от первой женской крови, когда она рассказала мне, что на самом деле значит быть Вейворд. Была осень, прошел год с тех пор, как к нам в полночь постучалась та семья, с тех пор как мама отпустила свою ворону. И еще больше с того последнего прекрасного лета с Грейс.

Мы с мамой шли по лесу в сумерках, собирая грибы, когда встретили кролика в капкане. Его несчастное тельце было разодрано и окровавлено, глаза подернулись болью, но он был еще жив. Я упала на колени, замарав платье, которое мама выстирала только вчера, и провела своими маленькими пальчиками по его боку. Шерсть была влажной, сердечко билось слабо и медленно. Я чувствовала, что он боится смерти, но и ждет ее. Тогда его страдания закончатся. Таково естественное течение жизни.

Мама оглянулась вокруг, внимательно разглядывая темные силуэты деревьев, как будто хотела увериться, что мы одни. Затем наклонилась и положила свою руку на мою.

– Покоя тебе, – сказала она. И я почувствовала, как под моими пальцами увядает биение сердца, увидела, как свет меркнет в глазах. Кролик умер, освободившись от тягот этого мира. Теперь ему не нужно было бояться капканов или охотников.

Мы шли домой молча. Уже тогда мама начала слабеть: она горбила спину, которую раньше всегда держала прямо, а длинные пряди волос были сухие, как сено. Я взяла ее руку и положила себе на плечи, чтобы она могла опереться на меня.

Когда мы пришли домой и на сад опустилась ночь, она усадила меня за стол, поставив подогреваться мясо на огонь. Я пишу то, что она сказала мне тогда, настолько точно, как могу, хотя с каждым годом воспоминания становятся все туманнее.

Она сказала мне, что я должна кое-что узнать, теперь, когда я созрела до женщины. Но об этом никому нельзя рассказывать.

Я кивнула, предвкушая, что теперь у нас с мамой будет общая тайна. Предвкушая, что наконец пойму ту тягу, которую чувствовала внутри себя, золотую нить, которая, казалось, соединяет меня с пауками на стенах нашего коттеджа, с мотыльками и стрекозками, порхающими в саду. С воронами, которых выращивала моя мама, сколько себя помню, и блеском их глаз в темноте, прогонявшим мои детские кошмары.

Она сказала, что природа у меня в самом сердце. Как и у нее, и как у ее мамы до нее. В нас – в женщинах Вейворд – есть что-то, что крепко связывает нас с миром природы. Мы чувствуем ее так же, как чувствуем злость, сожаление или радость. Животные, птицы, растения – они принимают нас, признавая за своих. Вот поэтому корешки и листья так легко даются нашим пальцам, превращаясь в целебные настойки, приносящие облегчение. Вот поэтому животные подпускают нас к себе. Поэтому вороны – те, что с отметинами, – охраняют нас и исполняют наши желания, а их прикосновения обостряют наши способности. Наши прародительницы – женщины, прошедшие этот путь прежде нас, прежде, чем для него появились слова, – не лежали в гниющих гробах, захороненных в бесплодной земле церковного