Книга Серая Женщина - Элизабет Гаскелл

Например, кузен решительно отказывался от домотканых самодельных рубашек, которые они с матушкой с такой радостью для него шили. Конечно, он не мог знать – и любовь ей это подсказывала, – насколько ровно и гладко прялись нити; как, недовольные отбелкой пряжи на солнечном лугу, после возвращения полотна от ткача они заново раскладывали его на мягкой летней траве и, когда не выпадали росы, по ночам старательно поливали из лейки. Бенджамин не знал – потому что не знал никто, кроме самой Бесси, – как много неудачных, кривых или слишком крупных стежков, сделанных тетушкой из-за слабеющего зрения (хотя та упорно выполняла ответственную работу), Бесси по ночам тайно распарывала в своей комнате и исправляла тонкими ловкими пальчиками. Да, всего этого Бенджамин не знал, да и не мог знать, иначе никогда бы не пожаловался на грубую ткань и старинный фасон и не попросил бы у матушки денег из небольшого запаса на масло и яйца, чтобы купить в Хайминстере модные тонкие рубашки.

Когда однажды матушкин золотой запас был обнаружен, Бесси повезло не знать, как неточно та считала деньги, путая гинеи с шиллингами и наоборот, так что в старом черном безносом чайнике сумма редко оказывалась постоянной. И все же этот сын, эта любовь, эта надежда обладала странной, несравненной властью над всеми членами семьи. В последний вечер перед отъездом Бенджамин сидел между отцом и матерью, оба держали сына за руку, а Бесси приютилась на маленькой скамеечке, склонила голову на колени тетушки и время от времени посматривала на кузена, как будто пытаясь хорошенько запомнить его лицо, а когда взгляды встречались, тихо вздыхала и отводила глаза.

Той ночью отец и сын долго сидели вдвоем, когда женщины уже легли, хотя и не спали. Я готова поклясться, что седовласая мать не сомкнула глаз вплоть до поздней осенней зари, а Бесси слышала, как дядюшка медленными тяжелыми шагами поднялся по лестнице и направился к служившему домашним банком старому чулку, а потом долго считал золотые гинеи. В какой-то момент наступила пауза, но ненадолго: словно решив проявить щедрость и увенчать дар еще несколькими монетами, дядюшка продолжил считать. Через некоторое время мужчины о чем-то тихо поговорили и наконец отправились спать. Комнату Бесси отделяла от спальни кузена лишь тонкая перегородка, и последнее, что услышала девушка, прежде чем заплаканные глаза сомкнулись, – это мерное позвякивание монет, как будто Бенджамин развлекался, перебирая подарок отца.

Бесси сожалела, что кузен не попросил немного проводить его, хотя заранее приготовилась и даже выложила на кровать одежду. Конечно, она могла бы предложить и сама, но не осмелилась.

Небольшая семейка, как могла, старалась восполнить потерю: все с особым рвением занимались хозяйственными делами, и все же по вечерам оказывалось, что сделано совсем немного. Тяжелое сердце никогда не работает легко: трудно было сказать, сколько тревог и печалей каждый унес с собой в поле, на ферму или к прялке. Прежде Бенджамина ждали домой каждую субботу, хотя порой он не приезжал или возникали какие-то неприятные разговоры. Но зато если приезжал и все шло гладко, дом наполнялся радостью, яркий солнечный свет освещал жизнь этих добрых скромных людей! А теперь Бенджамин жил в далеком Лондоне, и подступала унылая зима. Зрение пожилых родителей слабело, поэтому вечера тянулись особенно долго и печально, как бы ни старалась Бесси развеселить родственников. Бенджамин не писал домой так часто, как мог бы, не делился своими мыслями, хотя никто из членов семьи ни за что не упрекнул бы его за это и нашел множество оправданий его молчанию.

Когда же на обращенном к солнцу речном берегу наконец расцвели примулы и Бесси по дороге из церкви собрала небольшой букетик, она сказала себе, что больше никогда не будет такой темной, холодной, тоскливой зимы, как эта.

За последний год Найтен и Эстер заметно изменились. Еще прошлой весной, когда Бенджамин внушал больше надежд, чем страхов, они выглядели дружной парой средних лет, были полны энергии и желания работать, а сейчас – причем не только из-за отсутствия сына – оба вдруг превратились в дряхлых стариков, для которых ежедневные заботы стали непосильным бременем. Дело в том, что до Найтена доходили дурные слухи о сыне, а он наивно и торжественно передавал их жене, но подчеркивал, что не верит в них: слишком уж все плохо, чтобы быть правдой. И все же нет-нет, а кто-нибудь говорил со вздохом:

– Помоги нам Господь, если мальчик действительно так себя ведет!

От бесконечных слез глаза родителей ввалились и высохли. Они сидели, крепко держась за руки, дрожали, вздыхали, обменивались редкими словами и не осмеливались взглянуть друг на друга.

– Лучше ничего не говорить девочке. Молодое сердце слишком нежно и чувствительно: еще вообразит, что это правда, – заметила однажды Эстер, и голос ее сорвался на жалобный плач, но она собралась с духом и добавила: – Мальчик наверняка ее любит. Может, если она будет хорошо о нем думать и тоже не перестанет любить, он исправится!

– Дай-то Бог! – заключил Найтен.

Они долго молчали, горестно вздыхая, наконец Эстер продолжила:

– В Хайминстере сплетни распространяются мгновенно, но Бесси ничего не знает, а мы с тобой не верим. И в этом заключено благословение.

Только бедные родители явно лукавили: если бы они действительно не верили слухам, то не выглядели бы такими печальными, усталыми и постаревшими раньше времени.

Прошел год, наступила новая зима – куда тоскливее прежней, – и на сей раз вместе с примулами явился Бенджамин, дурной, легкомысленный, эгоистичный молодой человек, обладавший достаточно привлекательными манерами и приятной внешностью, чтобы поначалу поразить тех, для кого образ бойкого лондонского повесы низшего порядка оставался новым и странным. В первую минуту, когда он вошел: развязно, с равнодушным видом – отчасти напускным – старые родители испытали благоговейный страх, как будто увидели не родного сына, а какого-то напыщенного джентльмена, но оба обладали достаточным здравым смыслом, чтобы уже через несколько минут понять, что перед ними не принц.

– Интересно, – обратилась Эстер к племяннице, как только остались вдвоем, – зачем ему все эти бакенбарды и завитки? И слова глотает так, словно у него язык подрезан или раздвоен, как у змеи. Да уж! Лондон умеет портить доброе мясо не хуже августовской жары. Каким он был красивым! А теперь – подумать только! – все лицо в морщинках и пятнах, как первая страница тетради нерадивого ученика.

– А по-моему, тетушка, модные бакенбарды очень ему идут! – возразила Бесси, покраснев от воспоминания о подаренном при встрече поцелуе.

Бедная девушка надеялась, что, несмотря на редкие письма, Бенджамин все-таки