Книга Граница надежд - Николай Павлов

власть, но каждый поступает по своему разумению, делает то, что сочтет нужным, внутренне не уважая тебя. Нет, браток, моральных обязанностей, нет готовности умереть за истинную правду, за своего товарища.

— Ты просто чем-то расстроен, — попытался я успокоить его, но тот лишь засмеялся.

— Нам теперь предстоит только расстраиваться.

Таков Велико. Не любит он легких путей. Идет напролом. Остановится, чтобы передохнуть, и все начинает сначала.

С ним испытываешь такое чувство, словно идешь сквозь бурю, но в то же время тебя не покидает состояние удивительного покоя. И ты готов умереть, даже не подумав о собственной шкуре.

В тот день Венета поднялась с постели и проводила меня до больничной лестницы. Она красивая. Даже Жасмина уступает ей по красоте. Но на лице Венеты печать страдания. Обретет ли она спокойствие со мной или, пока я жив, все будет блуждать как в потемках, надеясь на завтрашний день? Что я сумел дать ей до сих пор? Ее пытались украсть у меня, а я не нашел в себе силы оказать сопротивление. А если завтра на нашу долю выпадут еще более серьезные испытания?.. Она надеется на меня, и я рад тому, что она так верит мне. Но как долго это может продолжаться?

Венета стояла рядом со мной и просила:

— Забери меня отсюда. Хочу быть с тобой!

А я отложил это на следующий день, но, увы, что я сделаю завтра? Куда ее отведу? Завтрашний день придет и уйдет, и придется откладывать это еще на один день, на следующую неделю, месяц...

В трактире было накурено. Пахло жареным мясом и прокисшим вином. Еще в дверях я крикнул: «Вина и что-нибудь на закуску!» — и пошел искать себе место.

Велико там не оказалось. А может, он и приходил, да ушел.

В укромном уголке я заметил людей в военной форме. Поспешил туда, надеясь, что и Велико может быть среди них, но был немало изумлен, когда увидел, что это те самые солдаты, которых унтер-офицер Марков привел вчера из города.

Встреча оказалась неожиданной. Солдаты даже растерялись. Уверен, что они снова ушли без разрешения, но в тот момент мне было не до уставных предписаний. У меня были веские причины находиться в этот вечер именно здесь, и я решил остаться. А что касается нарушения устава, то и завтра будет день, чтобы во всем этом разобраться.

Человек в гражданском, который сидел вместе с ними, показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах мы с ним встречались.

Я поздоровался и сел.

— Что пьете? — спросил я, но мне никто не ответил.

— Мы как раз собирались уходить, — сказал ефрейтор, сидевший рядом со мной, но я его не слушал. У меня перед глазами маячило напряженное лицо Маркова, умолявшего отпустить его, чтобы их отыскать. Я налил вина в стопки и предложил:

— Выпьем за нашу встречу!

Солдаты чокнулись со мной. Пили они глоточками, как будто мое присутствие тяготило их, лишало дара речи.

— Солдат должен быть героем и за столом, — не сдержался я. — Не спрашиваю вас ни о том, почему вы оказались здесь, ни о том, как вы выбрались из казармы. Увидел знакомые лица и подсел к вам.

Первым нарушил молчание человек в гражданском. Он встал, и только тогда я узнал бывшего подпоручика Чараклийского.

— Ну, раз начальство здесь, давайте выпьем за его здоровье и его успехи.

На меня нахлынули воспоминания, и все время в них вплеталось вот это лицо с тонкими черными усиками и какими-то птичьими глазами.

Когда меня арестовали в сорок втором году, он вел предварительное следствие по моему делу. Такое не забудется. Потом, уже на фронте, он пытался увести свою роту к немцам. Мы узнали об этом, но и немцам стало ясно, что нам известно, и тогда по их роте ударили с обеих сторон. Перепуганный Чараклийский метался из одной стороны в другую и наконец бросился с уцелевшими солдатами к нам.

Он выжил. И вместо того чтобы оказаться на скамье подсудимых, сделался героем. Командующий армией лично вручил ему орден за храбрость.

Я поднял глаза.

Чараклийский все еще держал стопку в воздухе и ждал. Поднялся со своего места и я.

— За нашу встречу, господин подпоручик. Вижу, что в вас не умирает любовь к армии.

Я чокнулся с ним и выпил вино до дна. И он выпил свое вино. Только стопки солдат остались стоять на столе нетронутыми.

— У вас хорошая память, — заговорил Чараклийский.

— И приятные воспоминания, — дополнил я и уже тише продолжал: — А вы знаете, что эти солдаты из моего батальона?

— Предположим, знаю.

— А знаете ли вы, что уже не сорок пятый год, а война давно кончилась?

— Не спорю.

— Но я готов спорить, Чараклийский. Не знаю, как вы познакомились с этими ребятами, и не буду их об этом расспрашивать, но запомните: пока эти солдаты служат под моим командованием, они не станут вашими друзьями. Вы меня поняли?

— Вы хотите этим сказать...

— Что за этим столом вы лишний. У нас с ними предстоит служебный разговор.

Чараклийский попытался найти поддержку у солдат, но те уставились в пол и не шевельнулись. Может быть, они не все поняли из нашего разговора, но им стало яснее ясного, что в этот вечер им предстоит решить, с кем они: с Чараклийским или с подпоручиком Павлом Дамяновым.

В руке Чараклийского остались лишь осколки от стеклянной стопки. Он еще раз окинул беспомощным взглядом окружающих и, не сказав больше ни слова, покинул трактир.

Я снова наполнил стопки. Мы молча выпили.

— Товарищ подпоручик, — заговорил ефрейтор, но я не дал ему сказать больше ни слова.

— Грязью можно изуродовать даже хрусталь, — сказал я и посмотрел ему в глаза. Может, они хотели что-то сообщить мне, но я продолжал: — Мы с вами солдаты, рожденные нашей родиной.

— Мы это поняли, и потому...

— Ничего вы не поняли. А сегодня вечером у меня действительно есть повод пить. Мне радостно, оттого что я сижу за одним столом со своими