Книга Дом без хозяина - Генрих Белль

Он уставился на темно-желтое пятно на стене: здесь висела фотография отца.

– Ну иди же, чего стоишь? – закричал кондитер.

Генрих вышел в прихожую, но тотчас же вернулся и, подойдя к матери, сказал:

– Не забудь, пожалуйста, приемник – он наверху у Лео. У него еще наш кувшин, чашка и консервный нож.

– Нет, нет, не беспокойся, – сказала мать, но по голосу ее он понял, что приемник, кувшин и консервный нож потеряны навсегда, как и мамин халат, тоже висевший в комнате Лео. Генриху очень нравился этот халат – сказочные розовые цветы на черном фоне.

На лестнице стояла плачущая фрау Борусяк. Она бросилась к Генриху, расцеловала его, потом прижала к себе Вильму.

– Славный ты мой мальчик, – всхлипывая, сказала она, – пусть хоть тебе будет там хорошо.

Столяр, стоявший рядом, проворчал, покачивая головой:

– Что здесь, что там – один грех!

Из-за двери донесся голос матери:

– Ты этого хотел, слышишь! Ты, ты, а не я! – кричала она.

Кондитер глухо пробормотал что-то в ответ, и хоть слов нельзя было разобрать, но прозвучали они не очень убедительно.

Все чаще и пронзительней свистели ожидавшие внизу рабочие. Генрих подошел к окну в прихожей и выглянул на улицу. Сверху кузов грузовика походил на распоротое брюхо какого-то чудовища, проглотившего по ошибке лавку старьевщика. Грязные лохмотья, колченогие стулья, сваленная в кучу рухлядь и на самом верху его «кровать». Грузчики перевернули ее, и серая дверь тут же раскрыла тайну своего происхождения. Сверху ясно была видна украшавшая ее надпись: «Комната 547. Финансовый отдел». Герт приволок однажды вечером эту дверь и четыре бруска – распиленные потолочные балки. Нашелся у него и молоток с гвоздями. В пять минут кровать была готова.

– Ты погляди, какая роскошь! – сказал тогда Герт. – Теперь ложись, отдыхай.

Генрих лег, и кровать показалась ему действительно роскошной. И до сих пор, еще полчаса назад, он был уверен в этом.

Рабочие сидели на подножке грузовика, курили и, посматривая наверх, насвистывали.

«Что здесь, что там – один грех», – сказал столяр. Генрих снова вспомнил слово, что мать сказала кондитеру две недели тому назад. То же самое слово Лео писал на стене. Генрих горько усмехнулся, подумав, что «сожительство» и это слово означают, собственно, одно и то же. Мать вышла из комнаты, держа в руках совок, и Генрих увидел, что лицо ее покрылось круглыми багровыми пятнами. Такие пятна он уже не раз видел на лицах у других женщин, но у матери их никогда не бывало. Ее черные, всегда гладко зачесанные волосы растрепались и длинными прядями падали на лоб. Потом из комнаты вышел кондитер и встал рядом со столяром. От его недавнего гнева не осталось и следа, и лицо его вновь приняло обычное добродушное выражение.

Генрих всегда побаивался добродушных людей. В школе среди учителей тоже попадались такие покладистые; но с ними лучше не связываться. День – он добрый, два добрый, неделю, зато потом как расшумится! А под конец и сам не знает, что ему делать: то ли рукой махнуть, то ли снова разозлиться, словно актеру, позабывшему свою роль.

– Сказано тебе, иди вниз! – раскричался вдруг кондитер на Генриха. – Черт бы тебя побрал, сорванец проклятый! Возьми коляску и убирайся!

– Не смей орать на ребенка! – в свою очередь закричала мать и, разрыдавшись, спрятала голову на груди у фрау Борусяк.

Столяр отвел кондитера в сторону, а мама сказала сквозь слезы:

– Иди, Генрих, иди, детка!

Но ему страшно было одному спускаться по лестнице. Внизу у дверей стояли соседи. Они обменивались насмешливыми замечаниями, разглядывая убогую мебель, а кто-то из Брезгенов сказал: «По барину и говядина!» И слова эти поползли от двери к двери – от Брезгенов к хозяйке молочной лавки, а от нее к старому пенсионеру, бывшему рассыльному из сберкассы. Он произнес их как приговор. В те времена, когда Генрих покупал ему продукты на черном рынке, старик всегда ласково разговаривал с ним. Но теперь он давно уже перестал здороваться с мамой, совсем как Карл. Хозяйка молочной лавки сама безнравственная, а Брезгены, по словам столяра, грязные свиньи. Кому же еще знать об этом, если не столяру, – он ведь домохозяин.

Эх, если бы был жив отец. Он не дал бы его в обиду, взял бы его за руку, и они вместе вышли бы на улицу, даже не посмотрев на хозяйку молочной лавки, на старого рассыльного и на «свиней». Генрих так ясно представил себе отца, словно хорошо помнил его. Он с трудом удерживал душившие его слезы.

– Да, да, – услышал он голос пенсионера, – «по барину и говядина»: правильно люди говорят. Как было раньше, так оно и осталось!

Как он ненавидел их всех! Генрих презрительно улыбнулся, но слезы все же оказались сильней его ненависти. Он застыл у окна, – нет, ни за что не пройдет он мимо них со слезами на глазах! Ему казалось, что рухлядь в кузове съеживается, становится все грязней и гаже. Ярко светило солнце, вокруг грузовика собралась толпа зевак, а Генрих все стоял у окна и смотрел вниз на ящики с тряпьем, на серую дверь с надписью: Комната 547. Финансовый отдел.

Слава богу, хоть Вильма замолчала. Но рабочие внизу свистели и плевали на мостовую, стараясь попасть в брошенный окурок.

Генриху показалось, что он прокля_ на веки веков и обречен стоять здесь у окна, среди плачущих женщин. За спиной его – трусливый кондитер, внизу – омерзительная серая требуха нищеты, вывалившаяся в кузов грузовика. И, как ни трудно было ему, он все же сдержал слезы. Ждать было нечего, время остановилось, он проклят, обречен – и нет ему спасения. Внизу бормотали грязные свиньи, за его спиной столяр что-то говорил кондитеру, и по голосу старика можно было догадаться, что он качает головой. И вдруг Генрих ясно услышал слово: безнравственно.

Наконец-то лед под ним подломился! Ну и пусть, так даже лучше!

Он вздрогнул, услышав знакомый сигнал машины Альберта. Взглянув вниз, он не поверил своим глазам: во двор въехал старенький серый «мерседес». Генрих смотрел на него невидящим взглядом, не веря, что Альберт действительно приехал. Нет, спасения не было, он проклят, обречен на веки веков. Внизу – грязные свиньи, за спиной – мать с пятнами на лице…

Рабочие на улице загалдели, водитель влез в кабину, и вскоре раздался вой гудка. Водитель, видимо, заклинил спичкой кнопку сигнала на руле – грузовик гудел не умолкая. Непрерывный вой гудка – словно труба Страшного суда. А внизу хихикали грязные свиньи.

Альберт быстро взбежал по лестнице. Генрих узнал его шаги и тут же услышал звонкий голос Мартина:

– Генрих, Генрих! Что у вас случилось?

Но Генрих не обернулся на зов и крепко сжал ручонку Вильмы, которая хотела было броситься навстречу Мартину. Он не пошевелился даже тогда, когда Альберт положил ему на плечо руку. Он все еще не верил, что ему не придется одному спускаться по лестнице. Но теперь уже легче было сдержать слезы. Потом Генрих быстро повернулся и, посмотрев прямо в глаза Альберту, сразу же увидел, что Альберт понял все. Только один Альберт мог понять все без слов. Он перевел испытующий взгляд на Мартина и убедился, что тот, напротив, ничего не понял.