Книга Хмурь - Ирина Лазаренко

До остальных еще не дошло. Это означает, что самый важный и знающий тут – я, и уже одного этого достаточно, чтобы ухохотаться до смерти.

– Мы не можем понять, где искать Чародея, потому что не понимаем его самого, – говорит дед. Я не смотрю на него, не могу. – Почему он решил исчезнуть, что произошло перед этим? Было какое-то нежданное событие, или его пропажа – итог размышлений и переосмыслений?

– Не зная этого, мы не понимаем, куда именно он мог устремиться, – подхватывает Элинья. – Почему он вдруг ушел, ничего не сказав даже своим ученикам? Ведь он, по сути, принес в жертву всё, созданное им за многие десятки лет. Что смогло стать для него более важным, чем то, что делал до тех пор?

Я не люблю быть рядом с людьми – да. Но я смотрю вокруг. Быть может, со стороны вижу даже больше, чем нормальные люди, которые стоят подле друг с друга, говорят друг с другом, слушают, слышат, взаимодействуют. Я лучше них знаю, как они сами ведут себя и как они выдают себя, когда чувствуют всякие разные вещи, что ими движет, и как они всё это проявляют.

Не обязательно любить всех вокруг и уметь общаться с ними, чтобы понимать. Даже лучше – не любить и не уметь. Тогда действительно понимаешь, не приукрашиваешь, не обманываешь себя.

– Что это может быть? Что Чародей счел самым главным или чего захотел больше всего?

Под моими пальцами дрожит хохолок маленькой кочки. Воздух пахнет туманом и акацией.

Я говорю:

– Я знаю.

Я говорю:

– Справедливости.

Незабывание

Нашу соседку по загорскому поселку бабушка страшно не любила. Впрочем, её мало кто любил: тетка была такая вредная, скандальная и громкая, что даже собственные дети старались держаться от неё подальше и, как только подрастали, сбегали из родного дома: кто к мужьям, кто к женам, кто в город. От этого тетка становилась еще вреднее и скандальней.

А нам повезло лишь чуть больше, чем её детям: наши огороды граничили друг с другом. Соседка вечно норовила отхапать себе полоску земли побольше, засадить граничный участок первой, чтобы залезть своими грядками на нашу сторону. Однажды ночью она выкопала здоровенный граничный столб и перевкопала его ближе к нашему двору. И сделала вид, что не представляет, откуда взялась так хорошо заметная засыпанная яма на месте, куда столб был врыт прежде. Дед вернул его на место, пообещав, что если соседка еще раз дотронется до этого столба, то найдет его у себя в глотке. После этого целых полгода было тихо.

Кур она загоняла в загородку только на ночь, днем давая им возможность пастись вольно. Куры очень радовались такой возможности, приходили на наш огород и расклевывали помидоры. Сама соседка сажала помидоры с другой стороны, за огорожей, со стороны же нашего огорода у неё росли морковь, кукуруза, свекла и прочее такое, до чего курам было не добраться. Когда я подрос, то стал охотиться на пасущихся в родном огороде птиц, и добычу мы без зазрения совести съедали, на что соседка орала проклятия, благоразумно не покидая пределов своего подворья и тревожно поглядывая на разделительный столб.

А потом соседку хватил удар, и она не смогла больше ходить. Дети её к тому времени все разбежались и не захотели сбегаться обратно, потому весь месяц, пока духи не забирали душу соседки, чтобы поселить её в другое тело, с ней возилась бабушка.

Я не мог понять зачем. Почему было не поторопить духов, положив соседке на лицо подушку? Почему было бы не оставить её как есть, раз то же самое не постеснялись сделать её дети? Пусть бы эта вредная тетка помирала так, как заслужила, проживя жизнь криком и ненавистью!

– Я это не ради неё делаю, – скупо огрызнулась бабушка на мой осторожный вопрос.

Тогда я был слишком маленьким, чтобы понять, сообразил лишь потом: бабушка делала это ради себя и ради меня. Потому что, считала она, прежде всего нужно быть человеком и детей растить людьми, а огороды – дело наживное.

Понятия не имею, почему именно это воспоминание так настырно лезет мне в голову теперь, когда конец пути столь близок.

Глава 11. Багряные лики

Накер

Чародеев замок, как его называют загорцы – он не замок на самом деле, это просто небольшая жилая башня в очень красивой долине, окруженной аж четырьмя водопадами. Камень башни от времени позеленел, потому кажется, будто она не была никем построена, а просто выросла здесь, как диковинное дерево.

Мы добирались сюда три дня – дурацкая процессия из выживших хмурей, последнего чароплёта и не разбежавшихся наставников загорской обители. Погода испортилась, с неба лились холодные колючие дожди, которые сделали всё вокруг таким унылым, таким осенним, что мне аж тошно сделалось. Я пожелал, чтобы дождь прекратил нам досаждать – и он прекратил. Нас укрыло прозрачным куполом, через который капли просачивались лишь изредка, когда мы ехали под деревьями или по узким улицам встречных деревень.

– Уи-и! – верещала на это Птаха и аж подпрыгивала в седле, пугая свою лошадь, – Накер чароплёт, Накер чароплёт, а наплети мне новую косынку с кружавчиками, а?

Весёлость её была такой неподдельной, словно ничего плохого с нами отродясь не случалось, и смотрела она на меня с таким восторгом, словно сама не сплела чары похлеще моих совсем недавно, когда свалилась мне, как снег на голову, из мраковых подкаменных далей.

Медный косился мрачно и ничего не говорил. Мне очень знакомы такие взгляды, я навидался их в обители – так смотрят на тех, кто оказался впереди, просто так оказался, не приложив для этого больше усилий, чем другие. Так смотрят на тех, кому завидуют. И взгляды Медного меня тревожат. Человек, с которым я прошел сложный путь, теперь сделался кем-то вроде соперника, но это лишь досадно, а по-настоящему плохо то, что кроется за этой завистью: чароплёт молчаливо признал, что я вдруг стал уметь больше, чем он сам. То есть в моем распоряжении оказалось ужас как много сил, а ведь я их совсем не понимаю, я не умею с ними справляться.

Из-за той каши, которая варится в голове, в последние дни я особенно много рисую, только не людей и не события. Я пытаюсь нарисовать потоки того неразличимого, которое создало купол над моей головой, которое позволило мне влезть в головы к разбойникам, за которое меня невзлюбил Медный. Я хочу понять это незримое, но пока догадался лишь об одном: оно всегда было рассеяно в воздухе, словно капли влаги во время дождя. Мы просто не умели их собирать, а теперь стали уметь.

Конечно, это потому, что Хмурый мир понемногу проникает в солнечный, неся с собой дымкие тени, тоскливые знания и запах акации.

Я ужасно сосредоточен на дороге и почти не разговариваю. Другие понимают, какая сложная задача мне предстоит, и не отвлекают меня пустыми беседами даже во время привалов и ночевок.

Дед знает, что я делаю такое сложное лицо лишь потому, что не хочу разговаривать с единственным человеком – с ним. И он тоже ничего не говорит.