Книга Гранд-отель "Бездна". Биография Франкфуртской школы - Стюарт Джеффрис

На что не хватило у Франкфуртской школы темперамента, так это на то, чтобы увидеть в популярной культуре пространство сопротивления культуре аффирмативной. Однако в городе-побратиме Франкфурта, Бирмингеме, другая группа левых интеллектуалов, куда входили Ричард Хоггарт и Стюарт Холл, поступит именно так. Конечно, Центр культурных исследований в Бирмингеме, основанный в 1964 году вслед за Франкфуртской школой, вполне отдавал себе отчет в том, что культура стала ключевым инструментом политического и социального контроля. Но при этом работавшие там ученые смогли показать, как культурная индустрия может быть неверно и даже бунтарски дешифрована ее массовыми потребителями, как популярные субкультуры могут оказывать на нее подрывное воздействие в форме имманентной критики. Адорно не смог услышать в джазе искренности страданий, также можно подозревать, что ему вряд ли бы понравились панк-рок или хип-хоп, но в этих формах музыки, как и в других видах популярной культуры, бирмингемские культурологи обнаружили критическое отрицание существующего социального порядка. И в самом деле, модернистский канон стал эзотерическим прибежищем культурной элиты и в этом смысле оказался похож на буржуазное высокое искусство – в противоположность тем надеждам, которые на него возлагал Адорно. «God Save the Queen» от Sex Pistols, «Fight the Power» от Public Enemy, «Fuck the Police» от N.W.A. или «Jolly Fucker» от Sleaford Mods смогли куда убедительнее отрицать тех, кого рэпер Чак Ди назвал сильными мира сего.

В Калифорнии в поле зрения Адорно и Хоркхаймера оказались не только Голливуд и культурная индустрия. «Диалектика Просвещения» перевернула с ног на голову постулаты Гегеля и Маркса об истории как развертывании человеческой свободы. Для Адорно и Хоркхаймера ценности Просвещения сами по себе стали тюрьмой, а не средством побега из нее. Они не были автоматически прогрессивными, но оказались подорваны нашим порабощением внутри тотальности капиталистических общественных отношений. Самым провоцирующим в этой книге было следующее. Мыслители XVIII века, такие как Руссо, Вольтер, Дидро и Кант, рассматривали процесс просвещения как освобождение человечества от природы, ведущий, соответственно, к свободе и процветанию (Кант определил просвещение как «выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине»). Хоркхаймер и Адорно, в свою очередь, увидели в нем процесс порабощения человечества, в ходе которого разум используется как инструмент создания все более изощренных сетей административного и дисциплинарного контроля. Для них отцом-основателем научного образа мышления был Фрэнсис Бэкон – английский мыслитель XVII века, писавший, что технические новшества сделали человека «господином природы». Именно Бэкон, говорили они, воспел то, что Макс Вебер позднее назовет «расколдовыванием мира». Бэкон приводит примеры печатного станка, артиллерии и компаса в качестве ключевых изобретений, изменивших мир: первый изменил получение знаний, вторая – войну, а третий позволил пересекать океаны и обеспечил господство человека над земным шаром.

Человечество отделило себя от природы, чтобы доминировать над ней – сделать ее и других людей калькулируемыми, взаимозаменяемыми и, самое главное, эксплуатируемыми. Капитализм и наука, якобы свободная от ценностей, идут рука об руку, калькулируя мир, чтобы лучше эксплуатировать и его, и человечество. В этом процессе природа перестает быть природой, а человек человеком. «Природа… является тем, чему надлежит быть постигнутым математическим образом, – писали Хоркхаймер и Адорно, – что тому противится, все неразложимое и иррациональное, подвергается травле со стороны математических теорем. Путем предупреждающей идентификации до конца промысленного математизированного мира с истиной Просвещение надеется обезопасить себя от рецидива мифа. Им учреждается единство мышления и математики»{384}. Философскими злодеями тут выступают Парменид и Бертран Рассел, поскольку оба – и философ-досократик, и отец современного логического анализа – были зациклены на редукции всего к абстрактным количествам и в итоге к Единому – навязчивая идея, которая кажется рациональной, но с таким же успехом ее можно назвать и совершенно иррациональной. Подобно тому как буржуазное общество управляется эквивалентностью и капитализм немыслим без принципа обмена, лишающего человеческий труд и его плоды всего, кроме эквивалентности другим товарам, так и Парменид с Расселом относят все, что не может быть сведено к числам, к чистой иллюзии, литературе. «Главным остается истребление богов и качеств»{385}.

Обидно, что в данном случае Рассел попал под огонь критики не в последнюю очередь из-за того, что, по всей видимости, не считал ценности, за которые он сражался – такие как пацифизм, избирательное право для женщин или добавившееся к ним уже позже ядерное разоружение, – проходящими по ведомству просто литературы{386}. Этот англичанин, читавший лекции в Калифорнийском университете с 1939 по 1940 год, был в 1941 году отлучен от преподавания в Городском колледже Нью-Йорка из-за своих радикальных взглядов на женщин и семью. В тот момент, когда в Нью-Йорке раздавались голоса за то, чтобы «вымазать его в смоле, вывалять в перьях и выгнать из страны» просто потому, что за годы до этого Рассел осмелился предположить, что адюльтер не обязательно так уж плох, он мог бы рассчитывать на более сочувственное к себе отношение со стороны двух философов, посвятивших значительную часть своей книги плачу над оскудением человеческой солидарности. Конечно же, приверженность Рассела формальной логике и силе логического анализа была чужда немецким диалектикам, но считать его и его философию столпами научной ортодоксии и, следовательно, социального угнетения не кажется справедливым.

Антропоцентричная hybris[18] и стремление к господству, определенные Хоркхаймером и Адорно главными чертами Просвещения, подразумевают самоотчуждение. Рассмотрим при помощи предложенной ими аналогии то, что произошло с Одиссеем и его людьми, когда они пытались избежать соблазнов сирен и не стать жертвами их смертоносного пения{387}. Адорно и Хоркхаймер полагали, что эта история из двенадцатой песни «Одиссеи» Гомера наполнена символическим смыслом, и можно понять, почему для них она имела такой резонанс: подобно морякам Одиссея, они тоже были странниками, встречающими на своем пути непонятные земли за много миль и лет от дома. Моряки заливают свои уши воском, чтобы продолжать свою работу – грести подобно тому, как современные труженики дисциплинируют себя, подавляя свою чувственность и стремление к удовольствиям ради того, чтобы работать дальше. Что касается их хозяина, то он может слышать песни сирен, но привязан к мачте, дабы не поддаться искушению. Адорно и Хоркхаймер настаивают на том, что эта попытка побороть при помощи мышления грозные силы природы (символически представленные здесь сиренами) «лишь прочнее затягивает эти узы. Таков путь, проложенный европейской цивилизацией». И Одиссей, и моряки освободили себя от оков природы посредством самодисциплины. Для этого они прибегли к помощи человеческого разума, использовав его как инструмент, разрывающий узы природного принуждения. Тем самым они подчинили себе природу. Однако человек как субъект в таком случае сводится к роли «узлового пункта конвенциональных реакций и способов функционирования, объективно от него ожидаемых». Таким образом, процесс индивидуации происходит «за счет индивидуальности». Они считали это мифическое происшествие, воспетое Гомером в VIII веке до нашей эры, аллегорией того, как буржуазный субъект Просвещения приручал не только природу, но и себя самого. Одиссей – это первый буржуазный герой, чье опасное путешествие сопровождается рисками, оправдывающими полученную выгоду. Чтобы выжить, он использует разум, хитрость, самоотречение и самодисциплину. Начатые Одиссеем технические инновации, воспетые Фрэнсисом Бэконом, получили свое продолжение в XVII веке в форме подчинения природы и самоотчуждения человека как субъекта.