Книга "Сыны Рахили". Еврейские депутаты в Российской империи. 1772-1825 - Ольга Минкина

В сентябре 1819 г. Зонненберг выступил с ходатайством по поводу таможенного сбора «гелейт-цолль», установленного Государственным советом Царства Польского 2 марта 1816 г. Согласно этому постановлению, иностранным евреям разрешалось лишь временное пребывание в Царстве Польском. Пошлину «гелейт-цолль» они были обязаны уплачивать на первой же пограничной таможне, а уклонившиеся от этого подлежали значительному штрафу и высылке полицейскими мерами за границу. Зонненберг предлагал, чтобы евреи из России не подлежали таможенному сбору, так как не могут считаться в Царстве Польском иностранцами. Голицын обратился с запросом по этому поводу к польскому статс-секретарю А.А. Соболевскому, который потребовал отклонить ходатайство Зонненберга под тем предлогом, что в случае отмены «гелейт-цолль» прусские и австрийские евреи будут приезжать в Польшу под видом русских и таким образом уклоняться от налогов. Глава польского правительства Ю.А. Зайончек в своем всеподданнейшем докладе 14 сентября 1819 г. высказался против удовлетворения ходатайства. 22 января 1820 г. Голицын уведомил Зонненберга, Лапковского и Айзенштадта о том, что таможенная пошлина «гелейт-цолль» для приезжающих в Царство Польское российских евреев сохраняется[955]. Борьба депутатов за отмену пошлины была связана не только с экономическими интересами еврейских купцов из черты оседлости, активно ввозивших польскую мануфактуру в Россию. Принципиальное неразличение интересов еврейства российской черты оседлости и недавно присоединенных польских территорий в деятельности еврейских депутатов являлось следствием единства этих еврейских групп в культурном, экономическом и социальном отношении, осознававшемся евреями вне зависимости от внешних политических превратностей. Структурные изменения, произошедшие в Царстве Польском в последующие годы, отделили местных евреев от их собратьев в российской черте оседлости, однако на тот момент это была единая политическая культура. В таком контексте введение «гелейт-цолль» представлялось евреям абсурдным.

Деятельность депутатов периодически вызывала у властей серьезные подозрения. 22 февраля 1820 г. были «открыты их тайные письма ко всем обществам, которые имели целью убедить народ страхом к непозволенному доставлению им денег. В сих письмах они представляли самое правительство в невыгодном виде»[956]. Таким образом, денежные сборы в пользу депутации могли иметь в глазах властей как открытый и законный (в этом случае, как было показано выше, они проводились при деятельной поддержке центральной администрации), так и противозаконный, тайный характер. Невольно напрашивается также вопрос, каким образом чиновникам службы перлюстрации удалось прочесть письма на древнееврейском языке. Безусловно, для перевода были привлечены отдельные евреи. При этом и переводчики, и чиновники стремились приписать выражениям, обусловленным во многом лексическими нормами, подразумевавшими использование языковых клише Библии и Талмуда, особый смысл, отличный от того, который придавался им традицией. К примеру, уподобление Санкт-Петербурга Риму, Вавилону, Ниневии – обусловленное традицией рассматривать современную ситуацию сквозь призму библейских архетипов – в глазах российских чиновников выглядело как свидетельство враждебности евреев государственной власти.

К середине 1820 г. относятся сведения о первых серьезных разногласиях между депутатами и министром духовных дел. Два еврейских депутата (кто именно, неизвестно) подали Александру I прошение против запрета евреям держать христианскую прислугу[957]. Император передал прошение на рассмотрение Голицыну, и о содержании прошения мы можем судить только по тенденциозному изложению в записке министра. Депутаты старались доказать, «будто их учение не только не обязывает, но даже возбраняет обращать кого-либо в свою веру, – будто никогда не было примеров, обвиняющих их в обращении христиан», и что по субботам «их собратия, лишившись услуги христианской, подвергнутся опасностям без освещения и отопления домов в долгие ночи и жестокие морозы; – притом некому будет приготовлять пищу для военных чинов, имеющих у евреев постой», и, наконец, «депутаты опасаются, чтобы настоящее запрещение не послужило уничтожением самой терпимости их между христианами»[958]. Голицын рекомендовал императору проигнорировать жалобы депутатов и оставить запрет держать христианскую прислугу в прежней силе. Среди аргументов, которые Голицын приводил в поддержку своего мнения, особенно примечательна ссылка на опыт Парижского Синедриона, созванного Наполеоном в 1807 г. и вызвавшего большое беспокойство в российских правительственных кругах: «Еврейские законы могут и должны изменяться, если обстоятельства требуют сего. Таким образом, Парижский Синедрион освободил военных-евреев от всех обрядов, предписываемых верою, пока служба не позволяет исполнять их»[959]. Возможно, эта «проговорка» свидетельствует о том, что создание еврейской депутации при центральной власти воспринималось как заимствование французского опыта, несмотря на давнюю местную традицию взаимодействия еврейских представителей с российской властью (включавшую такой примечательный эпизод, как выдвинутая Первым еврейским комитетом инициатива создания Синедрина)[960]. Во всяком случае, от еврейских депутатов ожидали того же, чего и Наполеон в свое время – от Ассамблеи еврейских нотаблей и Синедриона: легитимации государственных законов на уровне еврейского права (Галахи).

В 1820–1821 гг. депутаты участвовали в конфликте, связанном с переходом в католичество Моше Шнеерсона, сына цадика Шнеура Залмана. Поскольку, согласно хасидскому учению, сын цадика наследовал святость отца[961], ситуация была крайне нежелательной для последователей этой ветви хасидизма. Согласно показаниям его братьев, М. Шнеерсон с раннего возраста страдал от некой болезни[962]. Скитания М. Шнеерсона и его отца по медицинским светилам Витебска, Вильно, Кенигсберга и Санкт-Петербурга (среди последних оказались даже лейб-медики)[963] несколько корректируют распространенное мнение о замкнутом образе жизни хасидов, их презрении к нееврейской науке и предпочтении магических методов лечения. Цадик Шнеур Залман в данном случае вел себя как представитель аккультурированной еврейской элиты. Во время войны 1812 г. в Шклове М. Шнеерсон был захвачен французами, принявшими его за шпиона российской армии и приговорившими к смертной казни. Однако в последний момент приговор был отменен[964]. В июле 1820 г. Шнеерсон, служивший раввином в местечке Уле близ Лепеля, находясь в гостях у командира квартировавшей в местечке артиллерийской роты подполковника Н.Н. Пузанова во время попойки, в ходе которой сыну цадика сбрили бороду и пейсы, объявил о своем желании перейти в христианскую веру[965] и был вскоре окрещен местным ксендзом[966], а через некоторое время решил перейти в православие[967]. Братья Моше Шнеерсона, цадик Дов-Бер (в хасидской традиции: Митл ребе) и Абрам, в начале сентября 1820 г. обратились за помощью к своему давнему приверженцу еврейскому депутату Бейнушу Лапковскому и поручили ему передать главе католической церкви в Российской империи митрополиту С. Богуш-Сестренцевичу прошение о признании перехода М. Шнеерсона в католичество недействительным и о передаче его в руки родственников[968]. Однако ходатайства депутата не имели никакого успеха[969], а М. Шнеерсон был привезен в Санкт-Петербург для дальнейшего рассмотрения вопроса в Министерстве духовных дел и народного просвещения. Поскольку силу официального «представления» мог иметь только документ, подписанный всеми депутатами, хасиды Лапковский и Файтельсон, вероятно, убедили остальных членов депутации (миснагидов) выступить с общим «представлением» к Голицыну, что и было сделано 11 января 1821 г., через несколько месяцев после неудачного самостоятельного выступления Лапковского. Содержание «представления» депутатов известно только по сжатому изложению в отношении Голицына митрополиту Богуш-Сестренцевичу. Депутаты на этот раз просили передать Шнеерсона «им самим [т. е. депутатам] для попечения»[970]. Депутаты, видимо, даже предлагали свои способы излечения Шнеерсона от «припадков». 24 января 1821 г. Голицын писал митрополиту: «Я склоняюсь к мнению отдать Шнеера [т. е. Моше Шнеерсона] на руки еврейским депутатам»[971], но с условием, что они, «употребляя все способы попечения о Шнеере, каких требует его болезнь», не будут допускать к нему никаких других евреев (за исключением необходимой прислуги) и не будут мешать врачам и посетителям из числа сочувствующих Шнеерсону «благочестивых людей» из христиан, «которые расположены к таковым посещениям»[972]. Под последними, вероятнее всего, подразумеваются члены находившихся под покровительством Голицына религиозно-мистических кружков или Библейского общества[973], видимо заинтересовавшиеся случаем обращения хасидского лидера в христианскую веру. Министр духовных дел выразил уверенность, что «еврейские депутаты как лица, зависящие от правительства и обязанные исполнять его повеления, не осмелятся, по моему мнению, поступать в противность сему распоряжению»[974]. При этом Голицын, видимо не без определенного влияния со стороны депутатов, признавал крещение Шнеерсона недействительным[975]. Однако Александр I отказался утвердить решение о выдаче Шнеерсона депутатам[976], мотивируя это тем, что ставший христианином сын цадика не может быть отдан каким бы то ни было евреям, будь то депутатам или жене Шнеерсона, умолявшей императора отдать мужа ей, а не депутатам[977]. Последнее указывает на то, что в какой-то момент позиции депутатов разошлись с целями глав любавичских хасидов. В итоге несчастный оказался в Обуховской больнице[978], и дальнейшая его судьба неизвестна. Таким образом, несмотря на официально провозглашенную поддержку властью перехода евреев в любое христианское вероисповедание[979], практика решения возникавших при этом конфликтов Министерством духовных дел могла отличаться большим разнообразием и гибкостью. Успехи еврейских депутатов в данном случае нельзя объяснить только политикой властей по отношению к католической церкви, ведь по их просьбе министр духовных дел признал недействительным и второе крещение Шнеерсона (в православие), приведшее к конфликту между католической и православной консисториями Могилева[980]. Заслуживает внимания в этом эпизоде и сотрудничество хасидов с миснагидами в деле, затрагивавшем только престиж хасидов.