Книга Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман

Весной 1983 года я поехал в Вильнюс. Там был конгресс отечественного отделения ИКОМа (Международный совет музеев) — довольно бессмысленное мероприятие, на котором присутствовали из обычной любви к пышным командировкам и которое текло столь вяло, что сейчас я не могу уже вспомнить, действительно я выступал там с каким-то докладом или мне это померещилось. Зато были какие-то экскурсии, бесконечные приемы, поездки, мелькали знатные в музейном мире лица. Один человек с окостеневшим орлиным лицом старого горца показался мне двойником Расула Гамзатова. Потом выяснилось, что это непосредственно сам Гамзатов, приехавший с женой — директрисой Дагестанского музея. На приеме в старом барочном монастыре он читал по-русски не стихотворные переводы своих сочинений, а просто их подстрочники на довольно корявом русском языке. Тогда я поверил, что он действительно большой поэт, — как ни странно, именно в этих тягучих гортанных фразах было волшебство мысли и лирики. Избалованный славой, Гамзатов в роли enfant terrible «многонациональной советской литературы» позволял себе вольности и, обнимая литовского министра, провозглашал с несколько даже сталинским гортанным акцентом на весь гулкий и пьяный монастырский зал: «Как странно — мыныстр културы у них културный!»

А я вечерами смотрел с четырнадцатого этажа почти роскошной гостиницы на туманный город, предаваясь странной недомашней хандре. Днем искал остатки старого Вильно, именно «Вильно», где семьдесят девять лет назад родилась моя мама, но оказалось, Жандармский переулок, где жила ее семья, куда-то исчез, его застроили, да и вообще в городе — либо что-то от недолгой и надменной жизни Литвы тридцатых, либо от советской столицы «Литовской ССР». А тот — литовско-польско-русско-белорусский провинциальный город, где служил по ведомству путей сообщения статский советник Владимир Павлович Рейслер и где родилась его младшая дочь, моя мама, — он растворился в паузах и содроганиях истории.

В следующем году аналогичный «конгресс» был в Таллине. Там от нашего музея я оказался один. По-моему, ни на одном заседании не был, чего никто не заметил. Меня отлично поселили в шикарной по советским меркам гостинице «Олюмпия», светило яркое теплое солнце, пахло морем и ликерами из почти заграничных кафе, куда мы все время ходили с моим веселым приятелем (скорее уж тогда собутыльником) — эрмитажным археологом, везде выпивая по рюмочке с кофе. Кому была нужна эта чудовищная и, конечно, очень дорогая показуха, не знаю, но мне повезло. Вряд ли увидел бы я знаменитый Тартуский университет. Сотрудники хвалились действительно роскошной библиотекой. Для докторантов — кабинеты с книжными шкафами, даже диванами. «А если человек, уже защитивший докторскую диссертацию, захочет абонировать такой кабинет, чтобы написать книгу?» — неосторожно спросил я. Библиотекарша задумалась и простодушно ответила, что такого не случалось.

Старый Вильно. Фото конца XIX — начала XX в.

Близилась огромная международная выставка по культуре Просвещения, мне сказали, что я поеду во Францию. Я оформлялся, сходил в райком, ответил на вопросы, раздобыл очередную блатную справку о здоровье. Но — «не сочли». Это называлось — «не успели оформить документы». Знающие люди потом рассказывали, что «инстанции» меня пропустили, но в обкомовской выездной комиссии меня считали «скрытым евреем» и придержали. Возможно, все это вранье, но и обыденная мелкая мифология времени кажется мне сейчас важной для понимания нравов.

Именно эти мелочи, уходя, лишают нас понимания того, как мы жили. Кто помнит эти убогие аксессуары повседневности, существовавшие, кажется, только в позднесоветское время? Неуклонное подорожание всего и столь же неуклонный рост дефицита. Дорожали еда, вещи, транспорт, помалу, но неуклонно, а о повышении зарплат никто не думал (только в музеях ее все же повысили, почти уровняв жалованья музейного и вузовского «остепененного» сотрудника). Моя матушка, безвозвратно потерявшая какие-то документы о трудовом стаже, получала половинную пенсию — двадцать два рубля. Коробка известных таблеток но-шпа стоила четыре рубля двадцать копеек. Это — к слову, по поводу сказок о сладкой жизни при коммунистах.

Кто помнит теперь эту страшную рыбу, за которой давились в очередях, — минтай, ледяная, хек, капитан, пустые мясные прилавки с серыми огрызками, это мутное молоко в вечно рвущихся пакетах, злобные очереди за гнилыми овощами, ходынку у лотков с зелеными бананами, случавшимися так редко («Мне в больницу, мне для ребенка!»), драки — в полном смысле слова. И такие же — за туалетной бумагой, ставшей престижным дефицитом, родившей страшный анекдот о старушке, сдававшей эту самую бумагу в химчистку. Страну десятилетиями приучали пользоваться газетой, но тут дело было, разумеется, не в гигиене, а в великом победительном понятии — «достал!!!». А походы по магазинам в конце месяца и особенно квартала, когда что-то могли «выбросить». А выбрасывали все реже и реже. Но к каждому празднику исправно публиковались в газетах «Призывы ЦК КПСС»: «Работники советской торговли, повышайте культуру обслуживания, боритесь за расширение ассортимента! Все на благо трудящихся!» — и тому подобный нечистый вздор.

Зато в пору правления Андропова людей днем в рабочее время задерживали в кино, требовали документы и объяснений: почему не на рабочем месте. Иногда начинала тлеть вялая борьба за искоренение зла — арестовали, судили и расстреляли (в каких цивилизованных странах могли казнить за кражу!) директора Елисеевского магазина в Москве, уволенный в отставку министр внутренних дел Щелоков, о мздоимстве, некомпетентности и самоуправстве которого знали давно и все, застрелился. Но все это «бросание бояр на копья» вязло в духоте полицейского режима, привычном страхе и покорности. И в полной спутанности понятий. «Спекулянты» внушали брезгливость, хотя мало кто не пользовался их услугами. Никто не удивлялся, когда частников, подвозивших за деньги пассажиров, преследовала милиция, инкриминируя им «использование частного автотранспорта в целях личного обогащения». Вдуматься только — «личное обогащение», даже стремление к нему было преступно. С точки зрения властей и обывателей, владелец «москвича», честно заработавший (именно заработавший) за вечер червонец, был таким же уголовником, как проворовавшийся министр-взяточник.

М. С. Горбачев. 7 ноября 1986 года

Сгущался не просто страх и даже не нужда — к чему мы только не привыкли. Все более мы погружались в беспросветный абсурдизм, выхода из которого просто переставали ждать. Настолько, что уже не доверяли ничему. Нередко обалдевшие от слушания «голосов» люди сообщали шепотом новости, о которых рассказывали и по отечественному телевидению! Я часто думал, что и многие адюльтеры, случавшиеся в тогдашней жизни, взрастали от тоски и душевной неприкаянности, а вовсе не от любви, страстей или легкомыслия. Просто иной радости, иного утешения не было. И ощущение греха (кому-то оно было свойственно, кому-то — нет) было сродни диссидентству, в адюльтере мнилось нечто «заграничное», величаво-порочное, в нем был протест, как в слушанье запретных пластинок.