Книга Тайный шифр художника - Олег Рой

Я резко обернулся:

– Во всяком случае, я знаю, кто вы.

– Это не теорема Ферма, невелика загадка, – усмехнулась Маргарита. На этот раз она была одета в отлично сидевший на ее фигуре строгий костюм цвета слоновой кости. Волосы убраны в гладкую прическу, даже очки на носу. Словом, настоящая бизнес-леди. Только вместо кожаной папки в руках какая-то потрепанная общая тетрадь. – Ты действительно знаешь все ответы на многие вопросы.

– К сожалению, не на все, – буркнул я.

Она улыбнулась:

– Ну что же, можешь спросить, что тебя интересует. Я сегодня в благодушном настроении и собираюсь кое-чем с тобой поделиться.

– Где я и как сюда попал? – быстро спросил я.

– Ты у меня в гостях, дружок. – Маргарита так произнесла эти слова, что они приобрели двойной или даже тройной смысл. – В замке, на моем собственном острове. А как мои люди транспортировали тебя сюда из-за Урала, рассказывать не буду, это долгая история.

Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу.

– С удовольствием поболтала бы с тобой и дальше, но вынуждена на некоторое время оставить тебя здесь одного.

– Не боитесь за целостность вашей библиотеки? – Это прозвучало нагло, но мне, похоже, нечего было терять. – Здесь есть оружие, пусть и бутафорское. Я ведь могу, например, разнести стекла вон той булавой.

– Даже если бы она не была пластиковой, против бронестекла она бессильна, – легко улыбнулась Маргарита. – Да и что толку разносить окно? Дальше-то куда? Пешком по воде, как Иисус? Сомневаюсь… К тому же пока меня нет, тебе будет чем заняться. Со времен Евы о человеке известна одна постыдная тайна – его легко соблазнить, а значит, им можно управлять. Невелика, в общем, премудрость.

– И чем вы рассчитываете соблазнить меня? – удивился я. – В свое-то отсутствие?

Плевать ей было на мою наглость – она, хоть и была на голову ниже, ухитрялась смотреть на меня сверху вниз, снисходительно и почти сочувственно:

– Тем же, чем змий соблазнял Еву.

– Это теперь яблоки так выглядят? – Я кивнул на тетрадь в ее руках.

– Какой ты смешной! Яблоки, к твоему сведению, существуют только в переводах, ибо в тех землях, где, как предполагается, размещался Эдемский сад, яблони не растут. Так что в первоисточнике были, кажется, фиги. Хотя… Яблоки, фиги, да хоть ананасы, какая разница! Знанием он ее соблазнял, мой мальчик! Знанием. Вот оно тебе во всей своей полноте. – Она протянула тетрадь. – Здесь ответы, которых ты еще не знаешь. Последние штришки к большой картине, последние части сложного пазла.

– Чего? – не понял я.

– Мозаики, – пояснила она и опять улыбнулась, – человек, который вел этот дневник, ну или, по крайней мере, тот, который начинал его вести, не предполагал, что кто-то коснется этих страниц. Но, как ни крути, все книги пишутся для того, чтобы их прочитали.

Я молча взял тетрадь, и Маргарита исчезла столь же стремительно, как и появилась.

Глава 12. Змеиная кожа

Я был уверен, что держу в руках дневник Андрея Зеленцова. Но я ошибался. Это был не его дневник, а ее. Самой Маргариты. Точнее, даже не совсем дневник, а просто отрывочные записи, которые она делала, похоже, на протяжении многих лет.

«Проклятье! Я не знаю, как это случилось! Я не заметила! Не заметила!

А теперь – поздно. Он отравил мою кровь, проник под кожу, настроил, как струны, мои нервы в какой-то дьявольский унисон со своей собственной музыкой – и я ничего не могу с этим поделать!

И… мысли! Он поселился в моей голове, и даже когда я читаю скучным людям скучную лекцию о скучных различиях скучных, бесконечно однообразных живописных школ – он там, в мыслях. Он слушает, как я читаю лекцию, и усмехается: неужели тебе не надоело это фиглярство?

Надоело…

Если бы можно было уничтожить его, выкинуть из себя, из своих мыслей, из своей жизни, выжечь, вытравить… Но я не могу…

Не могу, потому что… не хочу!

Не хочу избавляться от него, что за чушь! Наоборот – он должен быть со мной! И не только в мыслях – везде. Всегда. Я создана для него. Так же, как он создан для меня. Это же так очевидно. Почему он этого не видит?»

Даты в этой исписанной мелким, но очень разборчивым, каким-то педантичным почерком встречались нечасто, мысли и события текли сплошным потоком, время от времени смешиваясь с воспоминаниями, так что приходилось делать усилие, чтобы понять, что когда произошло и к чему относится то или иное замечание. Но спешить мне было некуда, я заинтересованно разбирался во всем, и с каждой страницы образ моей тюремщицы начинал вырисовываться передо мной все яснее.

Маргарита была падчерицей сотрудника Внешторга СССР. О матери она писала очень скупо, кажется, так и не простив ей «предательства» по отношению к первому мужу. Притом что предательство существовало лишь в сознании Маргариты: Михаил Бланк пропал без вести зимой сорок первого года, а вторично мать вышла замуж уже после войны. Но Маргарита, к сожалению или к счастью, слишком живо помнила родного отца. Ее чрезмерная привязанность к нему сохранялась на протяжении всей жизни и носила какой-то болезненный, почти неестественный характер. Она считала его не только лучшим из людей, но и самым привлекательным из всех знакомых мужчин. Ее воспоминания об отцовском облике, о заботе и нежности к ней были настолько переполнены чувственностью, будто речь шла о внешности, ухаживаниях, объятиях и прикосновениях любовника.

Тетрадь Маргариты, наконец, разрешила загадку татуировки. Бланк действительно сделал ее себе, а не кому-то другому – сам или с чьей-то помощью, но по собственному эскизу. Маргарита даже указывала в своем дневнике, где была татуировка – на левой, «сердечной» руке, на предплечье. Правда, не уточнялось, как именно Бланк овладел этой удивительной техникой, сам ли ее изобрел или где-то научился. Скорее всего, Маргарита этого просто не знала. Да и не интересовалась. В ее глазах отец был величайшим художником. Именно он привил ей любовь к живописи. Правда, таланта его она не унаследовала, попытки рисовать так и остались попытками. Но она стала искусствоведом, и, видимо, неплохим.

И тут на ее пути появился Зеленцов – студент Суриковского, где ей иногда приходилось читать лекции. Абсолютно неприспособленный к реальной жизни, безразличный ко всему, кроме образов, визуальных эффектов и средств их создания – карандашей, бумаги, краски, холста. Ну, во всяком случае, таким видела его сама Маргарита. И, с ее точки зрения, асоциальность и замкнутость были всего лишь отражением его таланта. И вдобавок от Зеленцова, которому, кажется, было наплевать на все, кроме рисунка, веяло каким-то непостижимым и неотразимым обаянием.

«Он как Крысолов со своей флейтой, – писала она, – а я как ребенок, который идет за мелодией и не может, не хочет, не в силах остановиться, освободиться, не слышать и не видеть».

Уникальный художественный стиль, который начал проявляться у Зеленцова уже в студенческие годы, был близок к модернизму, к которому в Советском Союзе шестидесятых годов относились снисходительно-скептически. Деятелей этого направления, выросших на отечественной почве, всерьез не воспринимали. При этом на Западе на произведения российских модернистов, в силу их дефицита и самобытности, спрос неизменно возрастал. Ну а в партийно-хозяйственном активе сидели отнюдь не дураки. Не снижая давления (так как это в некотором роде обеспечивало качество исходящего продукта), они монополизировали торговлю этими произведениями искусства. То есть потихоньку продавали на Запад то, что в отечестве не ценили, имея на этом неплохую прибыль. Очень рационально.