Книга Скрипачка - Татьяна Бочарова

Михалевич допрашивал одного участника группировки за другим. Малолетки лили слезы и сопли, старшие держались нагло и вызывающе — среди них было несколько состоящих на учете в детской комнате милиции, давно готовых уже переступить ворота зоны. Но все мальчишки сходились в одном: они не давали никаких показаний на девочку, дружно, как один, утверждая, что она ни в каких нападениях не участвовала, а просто была подружкой главаря и оказалась с ними в тот вечер случайно. Сами потерпевшие толком ничего не могли сказать по этому поводу, так как в темноте не видели лиц тех, кто их избивал, а голоса их сливались в один сопящий, пыхтящий трехэтажный мат.

Однако Михалевич видел, что дело обстоит совсем иначе. Изучая протоколы допросов, да и просто вглядываясь в полудетские лица хулиганов, он все больше убеждался в том, что девочка оказалась в парке во время последнего нападения не случайно. Он не мог не признать, что все грабежи были затеяны и продуманы мастерски, с нехарактерной для простого хулиганства осторожностью. У него закралось подозрение, что все они запланированы и умело просчитаны одним и тем же лицом. Михалевич долго думал и гадал, кто же является мозгом подростковой шайки, пока отчетливо не понял, что им может быть лишь один человек — та самая девочка.

Она сидела напротив него, по другую сторону стола, довольно высокая, худенькая, с удивительно прямой, точно у балерины, осанкой и смотрела на следователя серо-зелеными, абсолютно недетскими глазами. От взгляда этих немигающих, холодных глаз Михалевичу стало не по себе.

— Закурить дадите?

— Ты куришь? Тебе ведь только пятнадцать.

Она ничего не ответила, продолжая гипнотизировать Михалевича своим страшным и одновременно притягивающим взглядом. Он откашлялся, протянул ей из пачки сигарету, зажег спичку.

— Правда, что тебя называют Лялька-Флейта?

— Правда. — Голос был негромкий, такой же завораживающий, как и взгляд.

— Почему, интересно?

— На флейте играю. А еще за внешний вид.

Он пригляделся. Действительно, сходство было. Тот, кто дал ей эту кличку, тонко чувствовал ее натуру и тип красоты. Узкие кости, придающие фигуре устремленность вверх, строго овальное лицо, длинные хрупкие пальцы, а главное — удивительного цвета волосы — все это делало девочку похожей на благородный, тонкий серебряный инструмент.

— На тебя нет никаких улик, — сказал ей Михалевич, — мне придется отпустить тебя.

— А ребят?

— Не всех. Младшие, конечно, выйдут под подписку и встанут на учет, а пятерым светит тюрьма.

Он думал, она расстроится, хотя бы проявит сочувствие, волнение. Но на ее лице не отразилось ни единой эмоции — ни страха, ни сожаления. Она невозмутимо продолжала делать длинные затяжки.

— Скажи мне, не для протокола, а так, ведь это ты подготавливала и разрабатывала все нападения?

— Если не для протокола, то я могу не отвечать.

— Конечно. Но мне интересно — это все же ты?

Она спокойно посмотрела на него и слегка наклонила голову.

— Почему все твои подельники о тебе молчат? — не выдержав, изумился Михалевич.

— Идиоты. — В ее тоне было столько ледяного презрения, что он невольно вздрогнул.

— Ты не чувствуешь к ним никакой благодарности?

— Нет.

— Зачем тебе это все? Нападения, грабежи? Ты же из приличной семьи, музыкой занимаешься, в школе одни пятерки.

— Я вас ненавижу.

— Меня? — отшатнулся от нее Михалевич.

— Вас. Мужиков.

— А как же твои приятели?

— Они еще сопляки.

Ему стало неуютно с ней в одной комнате, хотелось никогда больше не видеть этих мертвых, безжалостных глаз, не слышать музыкального, русалочьего голоса. И одновременно Михалевича пронзила жалость: как же так, всего пятнадцать!

— Неужели ты никого не любишь? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Маму. Только маму, — твердо проговорила она и отвернулась к стене.

Ее маму он видел. Она не хотела даже слышать, что ее дочь подозревается в совершении групповых нападений. Говорить с ней было совершенно бесполезно.

Ничего не оставалось, как отпустить Соловьеву на все четыре стороны. Перед тем как это сделать, Михалевич последний раз вызвал ее к себе:

— Вот что, Лена, тебя отпускают. Прежде чем ты уйдешь, я хотел бы тебе кое-что сказать. Постарайся слушать внимательно и правильно меня понять.

Она уставилась на него с видимой скукой.

— Тебе крупно повезло: ты выходишь совершенно чистенькой и сухой из воды. В следующий раз все может обернуться совершенно по-другому. Поэтому очень советую, чтобы следующего раза не было. Считай, что тебе судьба дала шанс, используй его себе во благо. Тебе ясно?

— У меня всегда все будет получаться, — проговорила она и откровенно презрительно усмехнулась. — Но у вас никогда не получится меня засадить. Никогда! — Она застыла на стуле, точно каменная, давая понять, что разговор окончен и далее объясняться она не собирается.

Михалевич долго потом вспоминал ее. Невольно вздрагивал, когда видел на улице или в вагоне метро похожую хрупкую фигурку, пепельные серебристые волосы. Потом все забылось, перестало тревожить, потускнело на дне памяти. Она действительно больше не попалась. «Возможно, повзрослела, одумалась, стала приличным человеком», — думал он, но в глубине души сам не верил себе. И вот теперь, похоже, они встретятся.

Что ж, Леночка Соловьева, ты оказалась права: на тебя опять нет никаких улик. Он даже задержать тебя имеет право только на трое суток, а потом обязан отпустить. Если только за это время не удастся что-нибудь найти против тебя. И все же на этот раз Дмитрий Михалевич как следует постарается, хоть ему будет нелегко — он даже не является следователем по делу Кретова, просто делит кабинет с Козловым, а тот — его приятель.

Майор кинул последний окурок в полную пепельницу. Коридоры прокуратуры стали наполняться шумом: начинался новый рабочий день.

В дверь постучали. Михалевич тут же выпрямился на стуле, ладонью провел по лицу, стряхивая навалившуюся сонную одурь.

В кабинет вошла женщина. Невысокого роста, под сорок, коротко стриженные, какие-то пегие волосы, короткое кожаное пальто. Удивило ее лицо — классически правильное, но лишенное всяких красок, чуть желтоватое, совершенно бесстрастное и одновременно решительное.

— Здравствуйте, — красивым грудным голосом произнесла посетительница. — Я хочу дать показания по делу об убийстве дирижера Кретова.

— Ваше имя, фамилия, отчество. — Усталости как не бывало, только слегка саднило глаза.

— Сухаревская Ирина Александровна.

42

Алька, не видя ничего вокруг, плелась по улице. Куртка осталась в Ленкиной квартире, и Алька так и шла по утреннему апрельскому холодку в джинсах и тонкой трикотажной блузке. Пакет с концертным платьем и туфлями она тоже позабыла, но не заметила этого.