Книга Александр Иванов - Лев Анисов

И вот однажды ночью в дверь мастерской постучали.

— Нет-нет, никого не пущу! — закричал Иванов. — Я работаю!

— Откройте, Александр Андреевич, это ваш брат Сергей! — донеслось из-за двери.

Иванов долго рассматривал молодого мужчину, стоящего на пороге.

— Какой брат? Что вы такое говорите? Мой брат — маленький мальчик!

Потом гениальный чудак, наконец, опомнился:

— Боже мой, ведь прошло шестнадцать лет! Ну, надо же! — и обнял брата».

26 марта (7 апреля) 1846 года Александр Андреевич сообщал отцу: «После долгих ожиданий, наконец, я обнял своего брата, перецеловал его несколько раз и все принимался снова; видеться с ним хотелось беспрестанно, работа на ум более не шла… Брат привез все нужные книги: диксионер и русскую библию славянскую, а что важнее всего ваши два портрета и Катенькины… Самое утешительное, это то, что брат меня уверил, что вы совсем не так бедствуете, как я 16 лет думал, и даже живете не худо».

Младший брат относился к старшему с глубокою почтительностью. Увиденное в мастерской Александра Андреевича вызвало в нем удивление и любовь к его таланту.

Александр Иванов в первое время стал водить брата по Риму, познакомил его с библиотекарями лучшей библиотеки в Риме «Minerva», с ориенталистом Ланчи, и постоянно разговаривал с ним о его научных занятиях. Только пронесется слух о каких-нибудь новых раскопках в Риме, Александр Андреевич тотчас направит туда брата…

Впрочем, несмотря на то, что жили они в одной комнате и кровати их стояли рядом, видеться вскоре они стали редко, потому что Александр Андреевич вставал очень рано и уходил в мастерскую, Сергей же спал утром дольше, и они расходились, не повидавшись друг с другом. Днем иногда обедали вместе, чаще в трактире Falcone, но иногда и порознь, так как Сергей либо задерживался за работой дома, либо засиживался за книгами в библиотеке «Minerva» или в Археологическом институте.

Вечером Александр Андреевич проводил часа два-три у Гоголя, если тот бывал в Риме, куда брат не ходил, и только остаток вечера они могли, и то не всегда, проводить вместе или у своих хозяев, или у их родственниц, сестер Монтекки и Марини. Лишь в воскресные дни они бывали неразлучны, осматривая римские древности. Любимая прогулка братьев была на Via Appia, где в небольшой остерии они обедали, потом продолжали свой осмотр и только с закатом солнца возвращались в Рим[97]. В один из дней, с помощью диаграфа, привезенного им из Парижа, Сергей нарисует карандашом поясной портрет брата, в профиль, с отросшей бородой и вьющимися волосами.

Александру Андреевичу шел 40-й год, Сергею — 24-й.

Сергея Андреевича Бог отметил талантом. Это ведь о нем еще в январе 1842 года А. Оленин сообщал князю Волконскому:

«У нас в Академии наклевывается такой архитектор, какова еще не имели. Ему теперь осмнадцатый только год, а чувство величавости, il grandiozo, в нем уже гнездится…»

К. А. Тон недаром присмотрел Сергея Иванова к себе в помощники по окончании им курса учения в Академии художеств. Но получив летом 1845 года заграничный паспорт и подробную инструкцию от Академии, предоставлявшей пенсионеру Иванову на выбор, для осмотра известных зданий, отправиться из Петербурга через Пруссию во Францию и Англию и оттуда через Германию по Рейну в Италию или же прямо в Англию и затем через Францию в Италию, а оттуда через Германию в Россию, Сергей Андреевич 1 июня выехал за границу и «решился тотчас же высмотреть зап. край Европы, чтобы на возврат, пути в Отечество иметь возможность проехать друг, уже странами, и тем самым удовлетворить основ, цели данной ему инструкции»[98].

Осмотрев все достойное в Германии и все главные города Бельгии и Северной Франции, он задержался в Париже для занятий в публичной библиотеке.

Из его же рапорта от 15 декабря 1846 года из Рима узнаем, что «первое время в Риме он употребил на рассматривание многочисл. образцовых произведений, как древнеримских, так равно и средневековых зодчих, (а) в последствии преимущ. уже занялся исследованиями, в существующих развалинах, — чисто-римских произведений».

Позже он предпримет разыскания термов Антонина Каракаллы, где откроет кроме прекрасных мозаик древнюю систему отопления бань и способ устройства сводов. А через 10 лет, получив пособие от вдовствующей императрицы Александры Феодоровны, сможет осуществить свое давнее желание изучить греческие древности в Афинах, вымерить храмы Тезея и Парфенон.

Его основательная образованность, при скромности и благовоспитанности, оставят в Греции самое благоприятное впечатление о русских художниках.

Направляемый в своей деятельности советами старшего брата, он помимо двух исследований о термах Каракаллы и о троне знаменитой статуи Юпитера Олимпийского работы Фидия будет известен еще прочитанными докладами архитектурно-археологического содержания в заседаниях Германского археологического института в Риме, членом которого его изберут. Кончит свою жизнь он в Риме, оставив духовное завещание, которым назначит все свои капиталы на издание, на проценты с них, тому же институту, коему он пожалует и свою библиотеку, композиции из Священного Писания, работы его брата[99].

В пору приезда брата Александр Андреевич, как мы уже говорили, перестал показывать свою работу и не пускал никого в свою мастерскую, почти не делая исключения и для Сергея. Он показал ему картину лишь однажды, сразу же по его приезде.

В другой раз он пригласил Сергея спросить совета относительно типа раба и сделать выбор из двух этюдов. На одном из них раб был очень характерный, с клеймом на лбу, с кривым глазом, а на другом — похожий на тот, каким он поместил его в картине. Н. В. Гоголь, с которым художник тоже советовался, настаивал на первом этюде, но Сергей пришел в ужас от такой головы, хотя сама по себе она ему и нравилась, и уговорил брата предпочесть второй этюд[100].

* * *

В ту же весну Александр Андреевич отправит сестре Екатерине письмо, в котором находим следующие строки:

«…Не ропщите, если я к вам не пишу. Место, на которое я поставлен, много удовольствий меня лишает, но что же мне делать, как не продолжать, пока есть силы и здоровье? Спор с представителями Европы о способностях русских на самом деле — вот вопрос, ради которого всем должно пожертвовать, и который не иначе может решиться в нашу пользу, как при самой ревностной деятельности».