Книга Шрам - Марина и Сергей Дяченко

Козочка, худая и грязная, привыкла, вероятно, к жестокому обращению — она даже не заблеяла, когда Бонифор, ругаясь вполголоса, стряхнул её со спины к самым сапогам Карвера. Тот по-хозяйски ухватился за верёвку на шее несчастного животного, сочувственно глянул на растерянную Торию:

— Так… Он любит вас, вы слышали?

Солль смотрел на серый, подёргивающийся козий хвост. Чуда не будет. Чуда не будет… Страх подчинил уже и волю, и разум, он потерял себя, он потеряет Торию… Скиталец не оставляет лазеек.

Карвер развернул козу мордой к Эгерту:

— Вот… Вот достойная тебя пара. Вот твоя милая… Поцелуй её, ну-ка!

Неужели Тория не понимает, что должна уйти? Всему конец — стоит ли мучить её этой отвратительной сценой?

С двух сторон в него упёрлись шпаги Бонифора и Дирка:

— Глянь, до чего хороша! Прелестное создание… Поцелуй же!

Запах неухоженного животного раздирал Эгерту ноздри.

— Вы слышали — он любит вас? — доносился откуда-то издалека негромкий Карверов голос. — И вы верили? Посмотрите, он готов променять вас на первую попавшуюся козу!

— Почему на первую попавшуюся? — театрально возмутился Бонифор. — Очаровательная козочка, лучшая в загоне… Да, Солль?

— Как вам не стыдно… — Эгерт едва узнал голос Тории.

— Нам — стыдно?! — Карвер, в отличие от Бонифора, возмутился совершенно искренне. — Нам — а не ему?

— Уходи! — взмолился Эгерт. Тория стояла — небо, неужели у неё отнялись ноги?! Холодное лезвие снова коснулось его шеи:

— Ну-ка, Солль! Объявляю вас мужем и женой — тебя и милую козочку! Давай-ка, мы ждём первой брачной ночи!

Дирк и Бонифор, потрясённые изобретательностью Карвера, развернули козу к Эгерту хвостом:

— Давай-давай… Всего дела на пять минут… Давай, и пойдёшь по добру-поздорову, даму свою домой проводишь… Да, госпожа? Вам ведь неохота одной возвращаться?

Кажется, шёл дождь; кажется, по спутанной козьей шерсти струилась вода. Колени закоченели — Эгерту представилось вдруг, что он мальчик, стоит по колено в весенней речке Каве, а у самого берега цветут какие-то невыносимо жёлтые цветы, он тянется, пытаясь сорвать…

Он дёрнулся от боли — Карвер провёл клинком по его уху:

— Что ж ты раздумываешь? Острая шпага может отрезать ухо, палец, да всё что угодно… Или тебя — уже?! Правда, что студентов оскопляют, а, госпожа?

Страх отнял у Эгерта способность думать и чувствовать; из речи Карвера он понял только, что Тория ещё здесь, и укоризненно, с почти детской обидой подумал: зачем?

Раскачивался под ветром скрипучий, чёрный фонарь. Ночь казалась Тории вязким комком смолы — липкий воздух забивал ей гортань, и нельзя было вздохнуть для слова или крика. Наверное, надо было звать на помощь, колотить кулаками в двери и ставни, бросаться к отцу, наконец… Но шок лишил её возможности бороться, превратив в немого, бессильного свидетеля.

Козочка нерешительно дёрнулась. Бонифор пресёк её попытку вырваться, сдавил коленями; Карвер провёл шпагой по горлу жертвы:

— Ну, Солль?! Расстёгивай пояс!

Тогда темнота сгустилась, сдавила Эгерта со всех сторон, стиснула голову, грудь, залила уши, пробкой заткнула горло, не допуская в лёгкие и крохотного воздушного пузырька; на секунду ему показалось, что он живьём зарыт в землю, что нет ни верха, ни низа, что земля давит, давит…

Потом стало легче, и последним проблеском сознания Эгерт понял, успокаиваясь, что умирает. Слава небу, просто умирает, легко и без мучений. Проклятый Скиталец проглядел-таки, не рассчитал! Эгерт не может победить свой страх — но и переступить за грань он не может, не может, вот и смерть… Слава небу.

Он мягко ткнулся лицом в грязь, показавшуюся тёплой и мягкой, будто перина. Как легко. Опрокинулся чёрный фонарь, опрокинулось чёрное небо, и Карвер кричит и размахивает шпажонкой — пусть… Эгерта здесь нет. Уже нет. Наконец-то.

…Трое склонились над лежащим. Несчастная козочка, отскочив, тонко и жалобно заблеяла.

— Солль! Эй, Солль… Не притворяйся, эй!

Рванувшись, Тория взглядом отшвырнула в одну сторону Дирка, в другую — Бонифора; Эгерт лежал на боку, лицо его, отрешённое, застывшее, то попадало в тень, то снова выхватывалось из темноты светом качающегося фонаря.

— А вот теперь вы ответите, — сказала Тория на удивление спокойно. — Вот теперь вы ответите за всё… Вы убили его, мерзавцы!

— Но, госпожа… — пробормотал Бонифор в замешательстве. Дирк попятился, а Карвер бросил шпагу в ножны:

— Мы не тронули его и пальцем… В чём, скажите, мы виноваты?!

— Вы ответите, — пообещала Тория сквозь зубы. — Мой отец разыщет вас и под землёй… Не то что в вашем дрянном Каваррене, а на краю света!

Дирк всё отступал и отступал; Бонифор, косясь то на безжизненного Солля, то на Торию, следовал его примеру. Карвер, кажется, растерялся.

— Вы никогда не видели настоящего мага, — продолжала Тория не своим каким-то, странным металлическим голосом. — Но вы сразу узнаете моего отца… когда он явится к вам!

Карвер поднял лицо, и всё в том же тусклом свете она увидела в его глазах обыкновенный страх, вызванный не заклятием Скитальца, а врождённой, тщательно скрываемой трусостью.

Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту дворик был пуст, если не считать распростёртого на земле тела да оцепеневшей, заламывающей руки женщины.

Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на земле человеком. Теперь ей казалось, что это страшный сон-повторение. Она снова осталась одна, совсем одна, и моросил дождь, и скатывались капли по строгому, застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что заклятье не выдержит, падёт в борьбе с его благородством — но заклятье оказалось крепче, чем его носитель. Первым пал Эгерт.

Она сидела в холодной грязи, и пережитое потрясение сковывало ей руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни, не прощупывая его пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и слезинки, она сидела, бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.

Они могут поставить его на колени — но оскотинить его они не в силах. Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая того, кто, по их мнению, слабее… У Скитальца не хватит заклятий на всех подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие пять «да» не отменят того страшного, что он уже пережил…

Она заплакала, наконец.

Откуда-то из темноты явилась бродячая собака, обнюхала лежащего, сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу, и дождь на её щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула — поднялись и опали тощие ребристые бока — затем, почесавшись, удалилась обратно в темноту.

Много лет прошло с тех пор, как похоронили её мать; на могиле Динара дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно, и увянет вечнозелёное дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят навсегда. Почему?! Почему она, Тория, простила ему смерть Динара — а Скиталец не простил?! Почему заклятие не имеет обратной силы, почему кто-то, кроме неё, вправе судить Эгерта?